Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Свари мне соус буайябез, подружка бабушки любимой,
там, где барометра отвес не бредит Римом или Лимой,

где аноним и имярек пропажу ищут и находят,
а церковь греческую снег крещенской радостью обводит,

где топятся камин и печь, с мороза по-январски пылки,
и ни секунды не сберечь: уже у Вечности в копилке.

В золоте и лазури
будущее настанет,
будет извергаться Везувий,
будет тонуть «Титаник».
Вспахан надел угодий,
патент процветанья выдан,
но из-под ног уходит
почва времен Эвклида.
Что ж ты цветешь, ввергая
в нежность на полувздохе,
розою, дорогая,
на пустыре эпохи.

Вот он идет,
наша надежда,
в старой беретке.
В узелке у него
хлеб насущный.
Сейчас он сочинит песню,
и будущее настанет.

— Назови античные одежды.
— Тога и стола.
— Что ты знаешь о всадниках?
— Войско монголов,
чувство лука и стремени.
— Главное свойство глагола?
— Он в будущем времени.

Это не соло уже, но еще не трио,
два гитариста, как два человека из Рио.

За стеной в кариатидах невские воды,
у молодости в горсти капля свободы.

Приносит вздохи Альгамбры и Лохнагара
в литературный вечер рокот гитары.

Смешав с искусственным светом вечные тени,
над очарованным залом стоят на сцене

в мечтах неопределенных, в рубашках мятых
два альбигойца конца шестидесятых.

Было давно? — Длится и днесь.
Вы уже там? — Мы еще здесь.
Виден ли створ? — Слышен из шхер.
Шепот и плеск? — Музыка сфер.
Воды поют? — Даже роса.
На голоса? — На голоса!

Живя во власти Льва, ночного Зодиака,
где сырость норовит вползти по складкам в плед,
когда не протоплю, я мерзну, как собака,
в ледащем свитерке из пролетевших лет.

Вернулся на чердак полет летучей мыши,
и снова мимо троп грядет шуршащий ёж,
в салазках домовой в час ночи едет с крыши,
по стыкам старых стен прокатывая дрожь.

Вступают в диалог сверчок и древоточец,
так много стало звезд, что не хватает глаз,
и к четырем утра на сне сосредоточась,
уходят цвет веранд и полусвет террас.

Шел я с Дульной на Курковую,
а когда совсем продрог,
ветер сдул шапчонку новую
на крещатике дорог.

Я бежал за ней обочиной
по Затворной, Межевой,
от Прикладной, чуть подмоченной,
до дождливой Ложевой.

И у дома деревянного
в безымянном тупике
меня встретила румяная
с моей кепочкой в руке.

Приусадебными вспольями
в дом вела она меня,
самоварными угольями
безоружного пленя.

За пороховою мельницей
и живу теперь я с ней,
с кружевницей, рукодельницей,
оружейницей моей.

За ложбинкой подкалитною
я на девок не гляжу,
и теперь на Дроболитную
по Лафетному хожу.

Подружка детства! Рея, греки
тебе друзья — да Магеллан
с Колумбом. Не земные вехи,
не горы, долы или реки,
нас разделяет — океан.

По воле Божией перечить
судьбе самой — суровый дар.
Какие звезды в этот вечер
вдоль побережий и наречий
земной просматривают шар?

Стихии первозданной блики
корабль твой пестуют во мгле,
когда твой родственник великий
глядит задумчиво из книги,
раскрытой на моем столе.

Уснул, в Атлантику вплывая,
твой сын у жизни на краю.
На зыби — зыбка вековая,
неслышно качка килевая
лепечет: баюшки-баю.

Как рыбка, спит над Атлантидой
больной младенец. Глубина,
след женский на воде, из виду
пропавший, шепот нереиды,
ночь, океан, фонарь, волна.

В мой день влилась печали йота,
ночная капелька чернил,
промеры недоступны лоту,
просторы перешли в высоты,
мы стали точками мерил.

Светило из воды вставало,
чтоб в воду кануть ввечеру,
смерть от младенца отступала,
а небо пересоставляло
свой звездный атлас на юру.

Где весь июнь заря алела,
а полночь мчалась без весла,
на водах древнего предела
Млекопитательница пела,
Путеводительница шла.

Всё плыло — сутки, зодиаки,
вода нейтральной полосы,
мальки, русалки, сны, каяки,
а день и ночь меняли знаки
в игре в песочные часы.

И каждый океанский атом
вбирала в донные поля
(всё — с Ниагарским водопадом,
Невой, Босфором и Евфратом)
двухполушарная Земля.

Подружка детства! светом выткан
мелка след юрский на доске,
туманность скручена в улитку,
и ты напишешь мне открытку
на корабельном ветерке.

Они были из тех гостей, что уходят рано,
не успев засидеться, забыть, для чего пришли,
Альбионовы правнуки в старых плащах тумана,
в чьих глазах морская волна с полосой земли.

Эта стать с прямой спиною сродни геройству
быть собою там, где чужие и где свои,
оставаясь самой любовью, что, в общем, свойство
всех известных и всех безвестных из их семьи.

И пока нам дано вспоминать, потеряв из виду,
за бокалом Аи, за тропою ночных рябин,
они вовремя возвращаются в Атлантиду,
подымающуюся к случаю из глубин.

Они были из тех, которыми удостоен
город, им вслед вздыхающий неспроста
парой дышащих иорданских черных промоин
накануне Крещенья у Охтинского моста.

В колониальной нашей лавке
давно провалены все явки,
все перепутаны пароли
на этикетках,
сидят ночные чак-мооли
в злаченых клетках;
квакушки,птицы и собаки —
сплошные символы и знаки,

и всякий идольчик точеный
необорим, как кот ученый
из дебрей Явы,
а уж турусы на колесах —
одна растрава.
Тома с банановой бумагой
сродни искусам,
и я томлюсь туземной тягой
к стеклянным бусам.

Но всё мне тут не по карману,
резьба кальяна,
ни бондиана, ни гондвана,
аргентум серег и солонок,
лишь бубенцов дешевых пара
да керамический слоненок
с Мадагаскара.