Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

«Выдали те, Гумилев, литеру ост-вест,
Могилевская губерния, земской уезд».

«В яблочко, — хрипло, — видал миндал,
а ты не думал и не гадал».

Эскарп с оттенком — умбры? прели? — выводит кисть, корму и ют;
из вод, из аквы акварели чудные крепости встают.
Цепь миражей, готовых к бою, одеты камнем, поднят флаг,
за сотню лет покрыт травою их насыпной архипелаг;
Фортификации, богине и обороны, и войны,
ветхозаветной героине, их капища посвящены.

Куртины, крепи, горжа, пристань, потерны, где и в полдень ночь,
всяк каземат для Монте-Кристо, аббата Фариа и проч., —
подобны сну, Бермуды оны балтийские собрались в ряд,
в них спят драконы и горгоны, и пушки с пристани палят .
Они в туман и в шквал рядятся, прибоя слыша белый стих,
и все мечтатели стремятся к ним в утлых яликах своих.

Зимой поставлена на сушу необъяснимая страна,
томя мальчишескую душу, с полета птичьего видна.
Врагам, знать, действует на нервы сия когорта из когорт,
где самый главный — «Павел Первый», краса и гордость, чудо-форт.
Тюремный замок Иф со стражей, Везувий минный в мирном сне,
и призрачные экипажи на нем, как рыбка на блесне.

Набатный взрыв-сигнал был страшен, сигнал Кронштадту восставать,
форт потерял одну из башен, пока и было что терять.
Поставлена, как рупор, веха, а по волнам и по морям —
расстрелов гибельное эхо да осыпи могильных ям.
В самоубийцу-скорпиона державе вздумалось играть.
Ей время жить сегодня оно, настало время умирать.

Да что же убивать так любо?! особо любо ни за что.
Двенадцать блоковских, как зубы драконьи: тысяча, сам-сто.
Форт «Павел Первый» взят простором, взлетать на воздух — тяжкий труд;
лихие игрецы с «Авроры» его по пьянке подорвут.
Прощайтесь с фортом-великаном, со ставшим черепом челом.
На сутки остров стал вулканом, убийцей, камнепадом, злом.

Окошки выбиты в округе, летят осколки, валуны,
бушует пламя в адском круге себе объявленной войны.
Остатки альфы и омеги побиты камнем и огнем.
Всю ночь на дальнем финском бреге светло от зарева, как днем.
Чуть-чуть позвякивают стекла в прибрежных дачах Териок,
а на Васильевском издрогла душа, и весь Рамбов из дрог...

Вой, грохот, рев, удушье пыли, гул, стон деревьев вековых.
И тихо разве что в могиле в двух милях от Пороховых.

Забыв, зачем плясунья пляшет,
забыв Прюдома и Вечеллио,
идет один из братьев наших
по обмелевшему ущелью.
Не защититься утром утлым
от гарпии с коварством женским
ни этим слухом абсолютным,
ни этим зрением вселенским.

Что видали? На что отвечали? Приготовились к волчьей зиме?
Отвлекают меня от печали голоса пустолаек во тьме.

Одолели бы горестей свора и забот мелкозубых зверье,
если б, прихвостень, маленький сторож, не ночное стаккато твоё.

Кто-то бродит легко и незримо, точно инопланетная пыль?
Или заполночь следует мимо торопящийся автомобиль?

Еж шуршит? Или ветка упала? Пес бездомный промчал во всю прыть?
Или попросту время настало на своем языке говорить.

Отгоняя всех татей заочно, слух и дух полусонный смущать
и о жизни своей краткосрочной галактической мгле возвещать.

Связь через астероид Джулия. Как слышишь меня?
Дождь отсекает лишнее до запятых.
Осенью дышат, осенью все зеленя,
видя себя сновидчески в листьях златых.
Августа звезд проявленных, гаснущих астр,
римского императора-тезки портрет.
Связь через астероид Джулия — в сколько лет раз?
Нечего и высчитывать, времени нет.
Днем прилетали бабочки наперебой:
два адмирала, траурниц выводок весь,
павлиний глаз подсматривал, знать, за тобой,
а мотылек подбадривал воздуха взвесь.
Пруд отражал два облака, десять дерев,
неотразимых вылетов не было в нем,
но пробирался травами маленький лев,
может, прислал таможенник, в охру одев?
В киновари и камеди веток каркас,
явлен закатом зрению образ его.
Связь через астероид Джулия, старый карасс,
где о любви задумалось темное вещество.

Закулисный набор бездомных шляп
карманного театра «Приют комедианта».
Соломенное трепаное канотье,
переживающее сотое лето.
Черная с фиалками и вуалеткой —
ах, травиата моя, виолетта! —
бабочки кокон.
Где, извините, тот локон?..
Мятый фетр с кривого гвоздя
с головы с чужого плеча.
Арлекин, забери свою треуголку!
Коломбина, ты посеяла «менингитку»!
Смеральдина, напяль капор!
Пьеро, твоя панамка пылится за дверью!
Уходим, уходим.
Приют минутен,
комедиант бесприютен.
Пусть других подстерегают
эти шапки,
эти шляпки-невидимки
начала посеребренного века:
только надень —
исчезнешь!

Что за шум? ночная птица, призрак сада Дюсерсо?
или счетчика крутится заводное колесо?
Может, дождь подкрался с ходу, звездный омут замутил?
сновиденье на свободу некто спящий отпустил?
может, все, что отшумело, распахнуло свой придел,
треск эфира очумелый мошкой в ухо залетел?
Эхо выдоха залива ловит леса бурелом,
или еж наш прозорливый сквозь листву и напролом...
Кто-то, кто уполномочен, шлет нам шорохом привет,
или просто нынче ночью так озвучен лунный свет.

Мы все твои дети, забытый раёк,
мансарды с холстами цветной уголок,
Монмартр подчердачья, где плачут, и пьют,
и заполночь хором «Колечко» поют,
галёрка искусства, каминный сверчок,
одно поднебесье да сцены клочок!

С любовью из горней страны назывной,
где умбра с лазурью в палитре одной,
где взгляд, точно голубя, даль приняла,
мечту голубятни, два сизых крыла,
где на фисгармонии что ни играй,
всё Бах Иоганн да потерянный рай.

Прощай, мастерских городская гряда,
притворства волна докатилась сюда,
дельцы от искусства, бездельников понт,
гламурный гостиничный «евроремонт»,
начетчик с фамилией Несдоброво.
Но жизнь воплощается из ничего.