Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Дивен был город привоем,
вечности, голубем сизым,
нерукотворным подбоем
раннеапостольской ризы.
Кто его время сверстает
в книгу, листы обретая?
Все тополиная стая,
вся тополиная стая!

Образ любленый,
подреберный,
неооторжимый свет очей,
пух серебристый,
князь Серебряный
да белая сирень ночей,
флюгарки звук,
слог полуночницы
и горстка ландышей из рук
лесной цветочницы.

Стригут тополя стригали
садов и бульваров,
а мы собираем прутья.
Солнце в воде
банки стеклянной
на подоконнике,
снулом со снежной зимы.

Окна глядят на восток.
Первая зелень листвы.
Вайи букетов весны.

Прозы Базунова розга
с духом горько-морозным.

Мольберт и старая парта
натюрморта начала марта.
Родимые ветви-вести,
норд-осту знак о зюйд-весте.

Отару зеленую стричь будут снова и снова.
За зеленым руном, раз не выпало золотого!
Если бы в землю воткнуть
приснопамятных вёсен букеты,
мы бы жили в целительнодышащей роще Аэта
в нашем архипелаге свиданий, полетов, присутствий,
где над чистой водою зеленые овцы пасутся.

Двоюродный брат
любимой ивы Дездемоны,
родственник
талащаника и ломашника,
ракиты и тальника,
вербы-хлёст на ветру,
ветлы на юру!
Только выйду на улицу,
слышу
голос твой плещущий:
topoli vox.

Я тебе скажу, взяв в кавычки:
«Делают из тополей спички».
В древе, в его ласковом храме,
спит маленькое жадное пламя.
Потряси коробком над ухом,
зазвенит шаркунок летящим пухом,
летним милым бураном,
нашим зачарованным романом,
открывающимся без метафор
на странице со словом «мутабор».

Генеалогий образ подробный,
пухообильный, пламяподобный,
заговоренный, жизнеспособный,
в зеркале водном вспоен рекою
и нарисован детской рукою.

Только зажмурься: в солнечном лете
струи постволий, память поветий.
Корпускулярной дымкою плыло,
а уродилось и осенило.

Право на выдох
и вдох в обиходах дневных —
древо друидов
наших дворов проходных.

Право на отдых:
за рампой ночных фонарей
тополю оду
услышать, чей автор — Борей.

В горлышках пробок
с продромом чужих эстакад
право на тропы
в компании пеших дриад.

Опять в урочный час весны
проснутся почек мириады:
идет Хозяин тишины
из ботанического сада.

Озвучен воздуха зурной
с шоссе без привидений веек,
смурной колониальный зной
томит Карельский перешеек.
Цветет замызганный залив,
лишенный призраков купален,
скучает воровской калиф
в пещерности опочивален.

Горят остатки тихих дач
дней допотопного модерна,
надрывен комариный плач,
но глух москит и нем, наверно.
Ждет электричку гюль-мулла
в мечтах о поприще пустыни,
о караване из села
в одну из притч о блудном сыне.

Щебечут зяблики в райке,
пока в партере вянут розы;
ты погадай мне по руке
и нагадай дожди и грозы.
На Щучье едет мэм-сахиб
в авто оттенка белой ночи,
ее бой-френд почти погиб,
«конкретно... — лепеча, — короче...

Помоечные джунгли сплошь
в гламурных банках и обертках,
а водомерок не вернешь,
поговорим об уховертках,
о непроросших семенах,
о тине, топи блат и иле,
о рыжей поросли сумах
и об артезианских снах
на новодельном суахили.

Дев здешних не загнать в сераль
они в купальниках из смеха
иссушенную дразнят даль
парами экстази и эха,
и прячет даль сарай один,
таящий сено и полову,
где чистит нищий Аладдин
ночную ржавчину былого.

Отсюда не видать, когда спадет жара.
Пока передохнуть нам, видно, не пора,
наука летних чар свои разделы множит.
Зубри, абитуриент, с руки выпускника
электрику грозы, акустику ее же,
динамику дождя и статику цветка.

Сегодня, милый мой, судьба огнеопасна,
расширила зрачки, со спичками шаля.
Над ртутью на июль алхимия не властна,
но в аурум влюблен цыганский мёд шмеля.

Рули, дневной лихач, в мотель спеша за тенью,
где, вперив в солнцепек полубезумный зрак,
стоит рычащий пес полдневным привиденьем
полночного шоссе — раздавленных собак.

Жара влюбилась в зной иль крутит шашни он с ней,
и, пережив с трудом дневное вещество,
стоит ночной мираж на реках вавилонских,
попробуй не уснуть и различить его.

Чуя грозовую тучку
идут маменьки за ручку
с Коленьками, пляж проведав,
или с Машеньками.
Всюду замки людоедов
с башенками.

Нынче тут кота не сыщешь,
псы их рвали по дворищам,
хворь растратила.
Бессапожны мчатся, босы
на газоновы покосы
молча затемно.

Стены замковы объяла
тьма заведомо.
А где мельница стояла,
нам неведомо,
дом сгорел, мука пропала;
сетку мелкую нахмуря
накомарника,
по ослиной лупят шкуре
два ударника.

И округой людоед привечается,
то в сугроб, а то в сморчка превращается,
то он мухою навозной в фортку просится,
то подростком узкозадым в «карте» носится.

Но в хибарке средь болот
с печкой, с нарами,
шепчут ивы, что живет
тетка старая,
а всего-то у нее и имущества,
что клюка со слабиной для могущества,
грядка в полтора шажка,
паутина с мизгирем, ковш с котомочкой
и два красных сапожка
для котеночка.

Тут строятся розничным строем ударных бригад
фальшивомонетчик, начетчик, ответчик и лауреат.

Газонокосилка футбольное поле наводит — ох, воет! — на луг.
Вот разве зима принесет тишину, милый друг,

в снега упакует уродливых зданий несметную рать.
А нынче на страты чужих легионов ты взгляда не трать.