Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Плыви, натюрморт, по воздушной реке
в Лапуте ночной, перелетном Райке,
пейзаж, проступай на воздусях ведут,
тебя вытесняют, а ты тут как тут,
и в здешнем тумане, что зрячим открыт,
улыбка портрета, как прежде, парит.

Художник неведом и ходит пешком,
гуляет с ним муза, с любимым дружком,
быльем поросло, а опять за свое,
он дарит ей розу и пишет ее.
И сызнова бродит по векам ея
то оторопь быта, то свет бытия.

В надмирном окне, растворенном во сне,
забытый раёк, вспоминай обо мне!

тает сахар дня
вскрыты вены нефти

саранча дискотек
поедает время

подари мне
колечко с чароитом

слепи мне китайцев

стану расставлять на столе
цветные фигурки
меньше мизинца

Старый актер умер.
Должно быть,
в ушах его звучали
и мои аплодисменты
давности двадцатилетней.
И он унес их с собою.

Вся в бликах солнечных таверна,
плутуют игроки, наверно,
богиня жуликов Лаверна
и бог Гермес;
то скарабеев разбирают,
то договоры расторгают,
то долг прощают наперед.
А уж во что они играют, —
кто разберет.

Капель протечек, дорожный глетчер —
всего-навсего шлейфа свей,
когда к вам является в дом под вечер
одна из знакомых фей.

Проснется душа, припомнив крестины,
настроясь на светлый лад;
три мышки,
три книжки,
всплеск ультрамарина,
утешительный шоколад.

Пройдя под арку,
судьбы подарки
с трофеями вне перемен:
Фея Сирени,
Фея Дарений
и эта по имени N.

Вот наконец приходит нежданный гость,
плащ с клетчатой подстежкой, ротанговая трость,
а с ним вместо собачки его любимый кот,
немыслимый пятнистый ловец-экзот,
подвалов откровенье и чердаков исход.

Париж вполне недостижим, а Ява далеко,
я подаю им кофий и молоко,
сухарики кошачьи, тост со сковороды,
тут главное — общенье, не до еды.

Нет в доме совиньона, клико, перно,
и гость глядит в окошко, а кот — в окно,
чуть теплится батарея, свет с печки бряк,
безумный телевизор заглох, пошляк.

Вот царствие земное, его углы,
влекущие верблюда в ушко иглы,
простор ночной ведуты вбирает зрак
да тополиный птичий ареопаг.

Мой книжный виноградник, таящий гроздь,
с улыбкою обходит незваный гость,
не вест и ост над крышей, а весть и ость;
а для кота весь город — сплошной сераль,
не зря преодолел он такую даль.

А когда метель закрутит белую юлу на льду,
стану гостьей запоздалой, на Галерную пойду.
Засыпает снег порталы, охмуряет на ходу.

То-то кружатся у Пряжки карнавальные дворы,
там скульптура обезьянки, тут крысенок из норы;
Снежевинка со Снегуркой притаились до поры.

Свет фонарный виден еле в вечер икс в квартале зет.
Что со мною в самом деле столько зим и столько лет,
что ж я шляюсь по метели, мне другого места нет.

Карту городскую кроет весь аркан всея аркад,
вьюга брезжит, ветер воет, ахает чердачный скат.
Но хозяева откроют, если в этот час не спят.

Коротких лет и улиц длинных
шаги и присно, и допрежь.
Всех глиняных и всех неглинных
ход, бос, и сир, и наг, и пеш.
Как шли! как по миру, бывало,
уже ни с чем, еще смеясь,
когда за нами поспевала
луна, поодаль затаясь.

Я разучилась, прости, отвечать на письма
и разучилась писать их: слух навострила,
слушаю издали молча, внемлю в немотстве.
Но я почти согласна, что жизнь проходит,
только не так, как пешеходы, или
тела животных, чьи походки чеканны.
Перемещенье, да; но без названья.
Если впасть в неподвижность, как спящий некто,
то в движенье приходят нивы и веси,
гуляют сосны, вожжи дорог, тропы,
даже восхолмия, даже горы.
Однажды мимо меня проплыла деревня,
ее подгоняли плес, плот поля и луга,
и мне показалось, что я жила в ней когда-то,
а может быть, и теперь она дом родимый,
мои посланья хранит вон тот чердак среброкрылый,
потому их никто получить не может.

Есть тексты,
что мы так и не прочли.
Мы привязались
к чтиву.
Но ведь чтенье
пока что существует,
а пророки
к нам обращаются еще,
и что-то значат
насканские
рисунки на полях.

— Почему
неделя
длится так долго,
а жизнь кратка?
— ...время —
бегущая строка...

Преодолев проем дверной, двор, арку и фасад с лепниной,
из бесконечности дурной брести тропою тополиной
из края, что так нем и глух, где сутолоку, скобки, скобы, —
всё выстлал безмятежный пух сил жизненных древесной пробы.
Весь город устремился в рай и ты за ним шажком степенным.
Оазис, караван-сарай с кавказским и альпийским пленным,
влюбленными в простор дерев, открывший им свою шкатулку
волшебную, понаторев в мелодии, обретшей втулку,

вращение, напев, молчок. Степь подпуши нас умаляет,
а поля времени волчок по свею мягкому гуляет.
Идем, дай руку мне, смелей, шагни в воздушную текстуру.
Наш город полон тополей, еще не вырубленных сдуру.
Молитвенные Флор и Лавр, два НЛО из недр Центавра,
сторожевые Ставр и Гавр — защита северного лавра.
Его бессмертная листва глядится фениксом из пены,
и тополиная канва ткет городские гобелены.

Пройдя по отмелям времен, почуя ветреность погоды,
ужо доставит почтальон письмо, плутавшее полгода.
Поэт был прав: любовь и корь — древнейшие на свете крепи;
так наряжай их, осокорь, в свой одуванчиковый пепел.
В цвету Киприда тополей легла под поступи и стопы,
щадит небесный водолей ее блуждающие тропы.
И мы бродили в них, дружок, и ясно видели с тобою
на стёжках ангельский стежок неуловимого прибоя.