Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Трактир при тракте подожгли,
теперь тут зиждется в пыли
полупустой и сонный
шалман пристанционный.
В лавчонке рядом продают
гроздей полунезрелый брют,
а огурец там бешен,
на химии помешан.
Мой поезд не придет никак,
зато несется порожняк
за партией товара,
и я ему не пара.

В курортной зоне бродят вертухаи,
начальничков от жизни сторожат.
Как высоки острожные заборы!
Еще таятся в летнем камуфляже
воспоминаний минные поля,
исходы белок и ежей незримы;
но музыка последние посты
с проигранных полей и рощ снимает,
луна играет в светомаскировку,
и маскхалаты шьют войска зимы.

Коринфяне, сегодня Петр и Павел, но в Тире и в Твери
всё норовим мы жить противу правил, что нам ни говори.
Теперь сними мужской наряд, Омфала, всем одиночествам, знать, лет по сто,
так много зноя, а любви так мало, что мы почти никто.

У воздуха подплавлен каждый ярус над незадачливым мирком вещей,
а мы плывем, раз поднят белый парус дневных ночей.
Плывем куда придется, как придется, в Саратов, в Сан-Хосе;
но, уроженцы или инородцы, неисправимы все.

Акустикой лазури говорит нам: «Коринфяне!» — бескрайний небосвод.
Залив цветет, а звезд еще не видно, к тому идет.
Апостольские дни бредут по лугу, их календарь отложим на потом,
но что ни строй, дворец или лачугу, выходит мертвый дом.

И, интегралы превзойди, иль дроби, нескладной жизни комната тесна.
Коринфяне, еще раз час нам пробил очнуться ото сна.
Непостижимых крыл летят пушинки и ночь нежна,
а белая и желтая кувшинки — две девы из псалма.
Где затаились Веспер и Стожары, мы все, как суховей.
О смысле выспреннем хвалы и славы
задумались мерцающие главы
ночных церквей.

В сундучке воображенья
сновиденья спят.
Ах, под музыку иную,
в день обычный выходную,
там играют представленье
«Царь Кандавл».
Там поют, читая мифы:
«Тенерифе! Тенерифе!» —
хоры грамотных сирен.
Вторят им с ладьи поморы:
«Холмогоры! Холмогоры!»
А у монастырских стен,
там, где иноки гуляют,
им на скрипочке играет
гражданин травы изок.
И Начальник тишины
знает: травы зелены,
лазорев лён,
сады в яблонях и в вишнях,
осанна в вышних.

Где-нибудь в Брекчии
после мессы под витражом цветным
похоронили бы тебя на маленьком кладбище
под белым мраморным камушком
с черным крестиком.

Где-нибудь в Грузии
упокоилась бы ты в беседке-усыпальнице
на приусадебном участке родственников
между огородом и розарием.

Где-нибудь сто лет назад
в России-матушке
спала бы ты под кустом сиреневым
за сельской церковью.

А здесь и сейчас
лечили тебя ядом безвременья,
сожгли в пещном пламени,
а прах твой развеяли
над городской речкою.

Вот и плачут по тебе, голубушка,
белый камушек Брекчии,
розы Имеретии,
сирени Врубеля,
старый серебристый деревянный крест
за городом Мышкиным,
горы Рифейские
да воды Летейские.

Остудой полон каждый плёс,
утратив летнюю истому,
и даже своенравный пес
кукожится и жмется к дому.
Отказывайся, покриви
душой, настроясь понаивней,
забыть о жизни и любви,
как хвори нам велят и ливни.

Слетает желтый лист в тетрадь,
школярские раскрылись астры,
и нам вольно перебирать
осенних признаков кадастры,
улавливая на лету
на полуслове, полужесте
всех описей неполноту
с перечислениями вместе.

Из гроз подвесив потолок,
разбойный ветер Ванька Каин
свистит в свисток, трясет силок,
вольнолюбив и неприкаян,
чтоб выветрить в который раз
литературные отнорки,
где гений места ищет лаз
и ловит нас на оговорке.

Хотя, по правде говоря,
не хочет ватерпас погоды,
предчувствуя до сентября
предмайской сутолоки всходы,
и, дочитавши без затей
учебник беспечальных правил,
наш водосбор своих детей
в сад завтрашний уже отправил.

С пропавших соек болтовнею
пронзительный день был таков.
То вечер явится желною,
то утро россыпью дроздов.
Как лето к осени кренили,
слетая стайкою с грозы,
малютку перышко сронили
лазоревее бирюзы.

Должно быть, отлетели в даты,
давно сорвавшиеся с крыл,
где милый мой отец когда-то
случайно сойку подстрелил.
Заводят свадебные хоты
на берегах нездешних рек,
где их хазарские заботы
оценят римлянин и грек.

Ты мне все-таки снишься в предзимнюю ночь
над Невою и Невкой
в час, когда покрываются площади почв
суррогатным снежком-однодневкой,
из забвенного прошлого смотришь мне вслед
в обаянье старенья,
упакован в туман, старомодно одет,
что уж за сновиденье,
в облаченье действительных жестов и слов,
в обрамленье проспекта,
в атмосферном театре небесных слоев:
милый некогда некто.

Дождь последнюю первую каплю
испустил — и полил на извод.
Ни зонта, ни плаща, как две цапли
в окоеме забытых болот.

Посмотри: погибают пылинки
в каждой луже, под каждым ручьем.
Ни зонта, ни плаща, две былинки
в серокаменном граде моем.

Бессловесные плещутся оды,
а сонеты уснули, увы.
Без плаща под кромешные воды,
без зонта, не покрыв головы.

Незваны, непрошены,
снегом очерчены, в туманы отброшены,
повиты каштанами, дождем огорошены,
отгорожены сентябрьскими клёнами,
спутники июля любимые,
не любовники — влюбленные
неуловимые.

Ты мне все-таки снишься,
когда подступает февраль,
приодетый в скитальческий плащ полевого бурана,
где стирает метель горизонт, а ствола вертикаль —
только веха из марева, черная метка романа.
Ты мне все-таки снишься,
снотворческой далью идешь,
я вприглядку в тебя влюблена, мир ресницы и взгляда.
Бессюжетные сны
с порошком осиянных порош,
обаяние счастья — ему и событий не надо.