Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

И вот уже в город литой,
доставши попроще личину,
угрюмый, повитый водой,
проходишь как первопричина.
Витают вокруг головы
ошметки досужей молвы,
и музы, и оры, и оды,
и косятся косные львы,
и видят: в толпе вдоль Невы
проходит явленье природы.

С фольги и ситчика мильфлер
начну и я игру в Люрса,
чтоб залучить тебя в узор
хоть бы на эти полчаса.
Ты под картонною луной
хоть под рукой, а не со мной,
ни алость, ни лиловизна
тебе не осень, не весна.

Изображен ты, сам не свой,
в огромной шляпе черновой,
на ней два яблока, свеча,
всплеск незабудок до плеча.
Увы, от тульи до полы
в тебе тебя не узнаю,
случайно только тень скулы
слегка похожа на твою.

На фоне беспризорных крыш
как шут гороховый стоишь
на гребешке утильсырья
(оно и есть любовь моя).

«Мир искусства»! Стриженые кроны!
Бью поклоны!

Исполать тебе, камзольчик дрянный,
кое-как подвитый паричок,
в воздухе повисший паучок,
треуголки треугольник странный.

«Мир искусства»... Милый мой дружок...
Что-то ангельское, нечто птичье,

атмосферы кроткое приличье,
воздуха других миров ожог.

Ряженый, любимый, постаревший,
в жизни призрачной понаторевший,

так вот и доживший до седин
в пустырях зачуханных куртин.

Сейчас он дрогнет и поедет,
а ты один на весь вагон
в смещенье суток и поэтик
и с целым городом вдогон.

Поджавши губы, сдвинув брови,
ты стянешь шапку с головы.
Твоя щека с пейзажем вровень
и бледен ты до синевы.

Два затененных карих ока
и два расширенных зрачка,
теней туманных поволока
да мокрый мех воротника.
И вызывающе тонка
твоя холодная рука.

Вбирает время поезд, бредит,
сейчас он дрогнет и поедет,
в сварном вокзале тишина,
и аура ее, странна,
как муха, бьется о заклепки.
И ты один в цветной коробке,
а ночь страдальчески тесна.

В червленом золоте волос
она является, актерка,
ей брызгая в лицо, моторка
летит как бы в причине слёз.
Она в шарлаховой листве
какой-то ищет лист багряный,
какой-то алый или рдяный,
неспешно двигаясь к Неве.
В румянце быстром щек живых,
в лихой малиновой помаде
она сейчас придет к ограде
по древним плитам мостовых.
По розовым холодным плитам,
верша размеренный шажок,
она проносит свой сердитый,
свой киноварный сапожок.

Когда отмотает пространство свой срок переулку
сквозь метеосводки,
художник напишет пустые бутылки да булку,
поэт адресует балладу и оду селедке.
Час в час заключен наподобие шара из кости,
матрешки Китая.
И в зимние двери стучатся осенние гости,
а ты открываешь окно, омывая в нем горсти,
в тумане витая.
Холсты простоваты, бумажные розы беспечны,
все кисти невинны,
но все остановки в конечном итоге конечны,
а дни именинны.

Эти красные чернила, королевские чернила,
те, которыми учитель разрисовывал тетрадь,
от которых буквы, ёжась, догорают угольками,
эти красные чернила императорских посланий,
августейших изъявлений, на особицу заметок,
необычных указаний, излияний наугад,
эти красные чернила ужасающих расписок,
сделки бартерной, где Брокен — место действия и время;
извини мой драгоценный, что китайской кошенилью
завалявшейся на счастье неиссохшей авторучки
(полуграмотный наставник или меченый ответчик?)
я пишу тебе письмо.

— Что там за гарь, Агарь?
— Поезд прошел, Фамарь,
древний поезд в тишь?
— Нет.
Это море подожгла мышь
летучая,
это горят
моря
страны Офир.
И запах гари в Гиперборей несет эфир.
— Пахнет гарью наша зима,
как старый вокзал,
да ты знаешь сама,
что сегодня диктор сказал:
с неба упадет звезда
рукотворная,
она уже летит,
летит и горит,
Фамарь,
и снега парит виденье,
предвещая
и предвкушая
ее паденье.
— Ах, Агарь,
распустилась роза зимы,
а запах ее — порох и дым,
порох и дым,
и легко ли быть молодым,
легко ли быть молодой,
где пляшет ламбаду огонь над водой,
где обернувшийся на бегу
камнем стать обречен,
где, жабры в нефти, когти в снегу,
спит последний дракон?
где железные фаэтоны
застят зенит,
а воскресшие фараоны
выходят из пирамид?

Несдержанность — вот, тоже мне порок;
и сдержанность едва ли добродетель.
Консервы чувств, навяленные впрок,
не разошлет по почте благодетель.
Поди узнай, какого цвета был
весенний дым в календах или идах,
какой по счету ангел вострубил,
что пряталось в речах полузабытых.
Не сухари натолканы в суму, —
неявные отчаянья и тщанья,
и по ночам присутствуют в дому,
как призраки, фигуры умолчанья.

Небытия полно и в бытии,
и пальцы стиснуты, и зубы сжаты,
и где вы, собеседники мои,
которым не ответила когда-то?
Но как теперь я вспоминаю вас,
как неуместно, страстно, запоздало
срываются покровы слез и фраз
с безмолвия, в котором пребывала!

Простите эту каменную даль
и глубину, в которой нету проку,
за всю мою надменную печаль
из робости без страха и упрека.
Прости, я говорю тебе, прости,
за облики в одежках обаянья,
за эту неготовность крест нести
в последнем предвкушенье подаянья.
Была бы и готова я прощать
и плакать вне порыва и вне пыла,
но сдержанность чиновничью печать
на все мои прошения влепила.

Грозди тут выросли розно,
купно — трава и атава.
Листья лепечут серьезно:
«Септима, секста, октава...»
Времени в сутках — два мига,
вечная четверть второго.
Что на веранде за книга?
«Огненный столп» Гумилева.
Ствол превратят этот белый
в пламя в мгновение ока
молний парфянские стрелы
из колесницы пророка.
В доме всем клавишам — крышка.
Вышел хозяин — кто сыщет?
Только Эол, как мальчишка,
в скважине дудочкой свищет.

Москва? Но Москва расколдована,
как каждый ее недоскреб,
строителем-зэком вмурованный
в обводку — колымский сугроб.
В ней щи в кабаках переперчены,
и вновь попадает впросак
от нечисти кругом очерченный,
не чающий выжить бурсак.