Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Москва? Над ее пасторалями
корпят от зари до зари
любимцы двора постоялого,
то вороны, то сизари.
Накаркано, верно, ограено,
упущено из-под крыла.
Окраина? Но и окраина
своих соловьев извела.

Стоит кулинарною книгою,
где выверен говор всех ртов,
поди, пирогами с вязигою
да вязью калашных рядов.
Не помня ни Бармы, ни Постника
над прорвою небытия,
указы нам шлют и опросники
чиновные орды ея.

Уходит в туман белокаменка,
порушена и прощена.
В забытой Москве моя маменька
младенцем была крещена.
И некогда взглядом Овидия
ее Елисейских полей
коснулся всем виям невидимый
бездомный заезжий старлей.

В неукротимом воздухе прозрачном
безденежье осеннее гуляет
в плаще из секонд-хэнда, в старой шапке,
с улыбкой смутною глядит на прайды
дворовых кошек всяческих расцветок:
то леопард, то арлекин, то рысь,
то маленькая тихая гиена.

Как переулки любят посещенья!
Два колдовских — Солдатский с Озерным, —
и Ковенский, что улицы длиннее.
Но есть еще четвертый переулок,
в нем в призраке разрушенного дома
театр волшебный с давних пор ютится,
своё лепечут куколки вертепа,
и Верлиока спит на чердаке.

Нева покрыта снегом белым,
все реки — санные пути,
и водным весело наделом
пешком над глубиной идти
с Рождественской — десятой? энской?
пешком, шажком, и был таков,
с Надеждинской, с Преображенской
по Знаменской через Басков.

Опять горят на ёлке свечи,
а улицы, что так пленят,
в негромкой бабушкиной речи
названья старые хранят.
Жизнь оглянуться не успела,
в столб превратиться соляной.
И две любимых церкви целы
на Греческом и на Сенной.

Былые дни, былые дали и отбродили, и прошли.
Я помню слово «цинандали», как прежде помнили «шабли».
Поэтам и аи, и асти — веселый дар,
мнемонимические страсти, оттенок чар.

Стекла окрашивает грани сквозь все пиры
букет забвенный гурджаани, цвет хванчкары.
Но саперави и чхавери — им равных нет!
Налей-ка мне бокал, Этери, забытых лет.

Какие тайные рецепты связали нас,
пьянчужек непонятной секты, на этот раз?
И почему печалью личной нам в память дан
весь этот норов подъязычный забытых стран?

Скажи, о чем отговорили названья вин?
Они темны, как суахили, мой господин.
И почему от вертограда (допей до дна!)
нам только рифма винограда сохранена?

Тайны чужие, которых я знать не хочу,
слух замыкая, зажмурясь, сжимая ладони, молчу.

Как ясновиденье выкурить? Как отступиться, скажи?
Снова выводят скрижали на стенах пиров миражи.

Тайны чужие, я вас не искала и вас не звала,
что ж ваши призраки сгрудились возле стола.

Тайны чужие, покрова пристойного клок,
сутемень взоров, скелета небрежный кивок.

Злобные выкрики вместо лепечущих уст,
плачущий сонный блакитный ракитовый куст.

Жалобы грозные. Робости не утаю.
Что это? Кто это? Словно и не узнаю.

Оклики, шепоты, шлюз сокровенный и створ.
Времени поле распахнуто настежь как двор.

Облачна комната, что же так дали ясны,
маски, личины, персоны разоблачены.

И залучают меня на ночные чаи
тайны чужие, несчастные дети ничьи.

Так не говори мне, хоть ты не Кащей,
что жизнь — не иголка,
ей в стоге теряться в порядке вещей,
как этот оркестрик твердит нам ничей
балканского толка;
ему дирижер то цыган, то Харон,
забудь о бельканто,
играют в день свадьбы и в день похорон
его музыканты.

Пурга, обеляя Европу, как встарь,
цивильность откатит,
в метели пусть бронзовый спешится царь,
поводья ухватит.
Циклон с женским именем — новый Д’Эон,
вот только без шпаги;
трещотка с флюгаркой настроились в тон,
а с ветром, влетевшим в корнет-а-пистон, —
дворцы и овраги,

и ясли, где сено хранит про запас
преданье о луге.
Завьюжен амбар, и овин, и лабаз,
пропала Ткачиха, исчез Волопас
беззвездной округи.
Стебельчатым швом нынче сметан простор,
в нем стало просторней,
к сугробам прислушались жители нор,
глубокие корни;
дороги как не было, тропка крива,
подбита бураном накидка волхва,
и снег на валторне.

«...ее недостаток лишь в том, что она коротка» —
одно предложенье одной из страниц дневника.
«Она»? куртка? книга? ночь летняя? память? рука?
жизнь? тропка из троп? птичья песенка из ивняка?

Когда еще на кладбище без страха
ходили мы и рвали чистотел,
и не существовало праха,
а только соловей за церковью свистел,
когда от наших ног, босых и прытких,
тропа сбегала, празднично длинна,
лишь адресами на открытках
нам представлялись имена
с крестов и обелисков. «Бренный»
играло в «глиняный» в серебряной вселенной
венцов, заплотов, ив.
Глаза полуприкрыв,
гладь вод
переходили вброд
за водомеркой насекомой,
когда лишь от черемух рот
сводило вязкою оскомой...

Мое сердце не в горах красоты надмирной,
где надменны страсть и страх перед тварью мирной;
не в уютном уголке праздности да бриза,
не в парадном цветнике неопарадиза;
не в степи, где на бегу волен конь игрений.
На высоком берегу с купами сирени.

Когда начнет туманить слепота
дома, бульвары, площади, скульптуры,
когда начнут утрачивать названья
любимые знакомцы переулки, —
спешить с отъездом раннею весной,
в деревне жить, где букв в помине нет,
лишь иераты фауны и флоры;
иной из них наощупь различим,
на слух понятен, свой с полунамека,
реалия неназванной страны
не внешнего, но внутреннего ока,
где греет свет, а цветом ты объят,
и канделябры яблонь гасит сад...

Имя кузины, жарою влеком,
знает кузнечиков скит,
в лютиках бьется сухим погремком
и в колокольчиках спит.
Маленький слог, удивляющий нас,
прячется в травный закут,
где для него муравьи возведут
зодчества мелкий Парнас.
И воспоет его взлетом смычка
каждый, кто петь его гож,
крошка Гварнери, Амати лужка
и Страдивариус тож.