Наталья Галкина - Забытый раёк: книга стихов

Инночкин дружок Хамдамов на экране создал юрту,
где библейские бараны слушают Джузеппе Верди;
впрочем, о бараньем слухе мы не знаем ничего
и на юрту смотрим сами как на новые ворота.

Холодно; примолкли птицы;
свет рассеян, нет теней.
Где-то в памяти таится
мертвый улей прошлых дней.
Прячется до зноя овод,
разбредается карасс,
сновиденья тихий омут
озадачивает нас.

У нашего Аполлона на щеке паучок,
на щеке паучок, под носом капля дождя.
Не может он вспомнить всех прозвищ своих,
не знает он, — кто он
в нашем саду.
Не знает и сад,
кто ему нынче не рад,
не пойдут ли его дерева на дрова,
не знает его трава,
чем она не права.

Как чувствует себя квадрант солярный
в бессолнечном пейзаже петербургском?
Должно быть, так же, как часы без стрелок
из волости поляны земляничной:
не лучше, чем в безвременье великом
полярной ночи. Пленник сих широт,
ужо тебе, античности любитель!
Под нашим полупризрачным Ярилом
не назначай свиданий под часами!
Иначе в санаторий под клепсидрой
и угодишь, как в древний лабиринт.

над оползнем тоски
под каменным ли оком
зыбучие пески
плывут противотоком

почуяв май едва
забвения трава
вздымается стеною
зеленою волною

сказав росинке «брысь»
листок вращает лопасть
а воздух точно пропасть
разверзшаяся ввысь

Сегодня март, и над ночным кварталом
взошла Венера, чтобы нас печалить.
Ее — и только-то! — мне нехватало, чтобы причалить,
чтобы найти из якобы глубин,
из будто бы морей и хлябей прочих
ту гавань или мол, тот бережок один
из вотчин отчих,
где мир оседлости мне мил и рад,
а остовы былых робинзонад
над местностью, как мельницы, пестрят.

У мельниц ветра смолото в туман
пространство легкое.
Сдав осени округу,
весь облачный небесный караван
стремится к северу.
А птиц относит к югу.

В сон провалилась — vivo, presto, —
глаза бы не глядели,
в такое людное плохое место,
откуда поезд ходит раз в неделю
в день неназначенный, в час неурочный,
с платформы то ли первой, то ли пятой,
где мусор носит ветер беспорочный
по станции, на закутки разъятой,
и все бежит от рынка до барака
бродячая собака.

Жизнь, едва смежу ресницы,
снова настает.

А тебе пускай приснится
говорящий кот,
Мелюзины с Берилюной
фаворит, и лун
баловень, ночной и юный
маленький баюн.

Он на полустанке энском
станции под стать
на каком-нибудь офенском
станет лепетать.

Позабыв первоисточник,
он поведать рад
с мурманчанского подстрочник
на удмурртский лад.

Отдавая дань фовизму,
в контрах с новизной,
кот намыл свою харизму
лапкой со слюной.

Консерватор от охоты,
он консервы чтит.
То поет, не глядя в ноты,
то чудьмя чудит.

Он вчера у старшей парки,
то ли сербки, то ль мадьярки,
немки или нестинарки
закатил клубок;
в рощицах кустов и кресел
он ни весел, ни невесел,
точно полубог.

В подтвержденье — роли? речи? —
в важной простоте
он исправно носит свечи
в полночь на хвосте.

Шерсть волшебная искрится,
катится пелот,
и тебе недаром снится
этот полиглот.

Дай мне снотворного, тубиб,
мне снятся войны,
тот, кто кричать «ура!» охрип,
тот, кто запытан и погиб,
то ядерного взрыва гриб,
то затяжного плена ад,
то наводящий автомат
ночной конвойный;
мне снятся улицы в дыму
все ночи кряду.
Дай провалиться мне во тьму
без киноряда.

Есть в сновидческих странах оазисы рая,
гиперболы мира, метафоры мая,
символы духа,
не тронуто тленьем, дышит творенье,
серебряны, ввергнуты органы слуха
в поле зрения.

Замок на меже
между двух миров,
я еще вернусь
на твой звездный мост.

В неудержимости всех перспектив во взорах,
в нечеткой оптике оправ вечерних глаз
за мной полощется бумаг ненужный ворох,
одежек ветошка, вся рухлядь без прикрас.
Жучок безвременья в ночных шкафах гуляет,
пыль, образ космоса, шныряет по углам
полей причудливых Гилеи и Гуляя,
надел, поделенный пространством пополам.

Прощай, вещественность, большая безделушка,
в душевной слабости тебя мне все же жаль,
в щель межэтажную упавшая полушка,
издохшей молью траченая шаль.
Все отдаляется, покупки, посиделки,
ветшают гобелены болтовни,
осколками съедаются тарелки,
исчислены календарями дни.

Прости меня, немая область духа,
и ты, любовь, малютка, сирота,
за то, что ни пера тебе ни пуха
не оставляла злобная старуха
процентщица, скупая суета.
И не солгу, что больше я не буду,
поскольку быть и вправду не с руки.
Прощай, вещественность, я отслужила спуду,
раскаялась, сожгла черновики.

Не стоится статуям на месте,
все-то снятся им шаги Командора,
мерещится каменная поступь.
А людям неуемным не спится,
они делят красную свитку,
молятся на цистерну с нефтью
да шутихи с воплями пускают.
Благоденствовать хотят, бедолаги.

Малый приют, травный узор, спутники летние!
Вам череда солнечных дней посвящена,
где из шеренг первых цветов выйдут последние,
где чудо глаз — полной луны величина.

Вряд ли тут дом, разве леток лета, пристанище,
дачный привал, мяч на лугу, флаги белья;
но, отторжим ото всего, все же притянешься
к бряканью струй, из рукомойни воду лия.

Вместо тропы ладят дорог оторопь пыльную,
тащат пожитки, мелкую снедь, чинят старье.
Поцеловать разве руки сторону тыльную,
а о любви что говорить, сердце мое.