Дмитрий Михеев - Идеалист

Дурацкая ситуация: вломился в два часа ночи, она уже спит, и этим помешал, — думал Илья, осторожно переставляя стул и усаживаясь.

— Она только что легла, хочешь, подыму? — кивнула в сторону занавески Барбара, болтая ногами и не выпуская шеи Карела.

Как будто вчера только виделись, как будто знала, что приду, — отметил про себя Илья. — Ах, да — с объяснениями, покаяниями…

— Да, нет, я, собственно… мимоходом… — между тем шептали его губы, — пусть спит…

Но Анжелика, конечно же, не спала, не надеялась уснуть и хотела только одного — избежать подлых полунамеков сестры.

Как быстро он, однако, утешился! А ведь не она — он — клялся всего лишь три месяца назад, и вот уже другая планета, хорошенькая и доверчивая. Доверчивая до того, что потакает всем его выходкам и желаниям, готовая пожертвовать чем угодно…

Впрочем, что-то подсказывало Анжелике, что это не конец. Поэтому, когда в дверь постучали, а затем вошли, она не сомневалась, что это он.

Пришел, через три месяца пришел! С нечистой совестью… Оправдываться? А, может быть, настолько охладел, что?..

Она решила не одеваться — пусть видит ее в ночной сорочке, пусть мучается…

Занавеска дрогнула, скомкалась и в коротких муках родила светлую тень Анжелики.

— Привет, хорошо, что ты пришел, — шепнула она. — А то я напилась чаю и никак не могу уснуть. Да еще эти не дают.

Анжелика забралась с ногами на «диван», устроилась и закурила сигарету — обстоятельство, на которое в этот момент никто, даже Илья, не обратил внимания. Позже, когда он все-таки заметил, он подумал с каким-то нечистым удовлетворением, что она опустилась, стала развязней — совсем как сестра.

— Ну, как твои дела, диссертация? Скоро защита? — спросила она.

Он ответил, что все в порядке, защита будет через полгода.

— Мы очень за тебя рады и уверены, что ты внес существенный вклад в марксистко-ленинскую философию, — сказала Анжелика.

Его больно кольнуло, но он тут же упрекнул себя в том, что не поделился в свое время с Анжеликой своей раздвоенностью и борьбой за собственную концепцию.

— Все это не так просто, как, может быть, кажется, — ответил он. — Мне душно в рамках марксизма, но сейчас я не могу сделать решительного шага.

— Всем душно, — философски заметил Карел.

— А где очаровательная итальянка, ведь ты не бросил ее среди ночи? — спросила вдруг Анжелика.

— Илья не способен бросить девушку, — категорически заявила Барбара и, сменив тон на детски-капризный, попросила, гладя его рукав, — расскажи про итальянку, расскажи.

— Она не итальянка, — буркнул Илья. Все молчали. — Она наполовину русская, наполовину молдаванка. — Все молчали. — Папа — типичный русский, донской казак, да и она, в сущности… ее зовут Маша. — Все молчали. — Наши семьи дружат очень давно.

Илья замолк окончательно, как мотор, долго мучившийся перебоями.

— Случай для романиста совершенно не интересный, — проронил Карел.

— Так давно дружат, что решили породниться? — спросила Анжелика, и Карел автоматически поправил: «породниться».

— Возможно, — пожал плечами Илья, — не исключено.

— А как нобелевская премия? Скоро получишь? — не унималась Анжелика.

— Получу, я получу… — ответил Илья, вращая в пальцах спичечный коробок и не столько маскируя, сколько выдавая этим дрожание рук.

— И чемпионом мира по баскетболу сделаешься?

Ему показалось, что в подмене волейбола баскетболом заключалась самая утонченная издевка из всех; во всяком случае именно о нее споткнулось, зашаталось и судорожно замахало руками его самообладание. Он поднялся со словами: «Анжелика, я пришел, чтобы поговорить с тобой». Это была штыковая атака, решительная и беспощадная.

— Да… пожалуйста, как хочешь? Здесь?.. — дрогнула Анжелика.

— Оставайтесь, оставайтесь! — засуетилась Барбара и, увлекая за собой Карела, озабоченно совавшего в карман сигареты, вышла.

Все переменилось так быстро, что Илья стоял как солдат, добежавший до вражеских окопов и обнаруживший, что колоть некого. На «диване» на боку полулежала Анжелика в агрессивнейшей из мирных поз: крутой излом в талии, полукружье бедра, сопряженное с касательной, ловкий поворот в колене и прямая линия голени; ступни терялись в оборках.

— Что же ты не садишься? Садись, я слушаю.

Он сел неестественно прямо, вполоборота к ней. Левая нога мерзко дрожала под коленом, пришлось положить ее на правую и хорошенько прижать.

— Я пришел так поздно, — наконец начал он, — потому что там — при встрече — возникло что-то… какое-то недопонимание, требующее, как мне кажется, разъяснений. Эти двусмысленности… мне кажется, им надо положить конец…

— И ты знаешь к а к? — прошептала она.

— Я знаю один универсальный метод, — ответил он, впиваясь пальцами в колено, — ясность, полная ясность!

— Не думаешь, какой жестокой бывает ясность?

Он предпочел не слышать и поменял ногу.

— Я не знаю ничего отвратительнее и невыносимее лжи, я предпочитаю жестокую ясность.

— Ты думаешь только о себе, а я?..

— Ты нуждаешься во лжи?! Мне жаль тебя.

— Jezus Maria, какой нетерпимый, какой страшный ты сейчас! Неужели не понимаешь? — мир не делится на светлую правду и темную ложь, все так сложно, так перепутано…

— Я полагаю, что два разумных человека в состоянии распутать… Для этого я и пришел…

— Ты пришел как… я не узнаю тебя… ты похож на… убийцу. «Распутать» тождественно «убить».

Его передернуло.

— Мне кажется, наоборот — распутать, значит отделить мертвое от живого и дать живому жить…

— И ты не сомневаешься, что мертвое мертво?

Илья вспыхнул.

— Оно мертво, Анжелика! Я не понимаю тебя, зачем ты хочешь возродить боль? Все кончено, я встретил другую, и кто знает… может быть… впрочем, это не имеет значения.

Наконец он это сделал, но — странно — не почувствовал ни облегчения, ни торжества. Как часто он думал об этом моменте, сколько готовился, и как вяло, скомкано, почти фальшиво получилось… фальшиво? Нет!

Глядя по-прежнему в сторону, он оттолкнул себя от постели, но задержался для последнего усилия, последних слов.

— Погоди! — коснулась Анжелика его запястья, — я давно хотела просить прощенья… мне страшно больно за ту несправедливость… Кажется, я тогда сошла с ума…

Паводок теплой, соленой нежности затопил его.

— Это настоящая ложь — «быдло» и совсем тебе не соответствует, я не знаю, как вырвалось…

С ужасом ощущая, что его шатает, что он сейчас рухнет, что все сейчас рухнет, он положил ее руку на кровать, пробормотал: «Ничего, это забудется, забудется… прощай» и вышел.

Ему не встретился засохший дуб, потому что все деревья — липы, березы, яблони — на огромном университетском пространстве были ровесниками здания, а дубов не было вообще. Но румянец на северной щеке московского неба в самом деле имел болезненный оттенок и как будто сулил долгий чахоточный день. Со ступеней центрального входа наблюдал Илья, как за Кремлем выползает обвисший кровавый пузырь, минует колючие звезды и, уменьшаясь и разгораясь, превращается в средней руки светило. Ничто не могло изменить заведенный порядок.