Андрей Посняков - Крест и порох

На третий день к ложу больного пришел пахнущий парной кровью Семенко Волк и накинул на Матвея огромную шкуру с густым белым мехом:

– Вот, мыслю, ему на пользу будет. Как Серьга, держится?

– Терпение надобно. Ныне ничего не скажу, – покачала головой юная шаманка.

– А ты сама как?

Митаюки подняла на него удивленный взгляд, и казак поспешил оправдаться:

– Нет, ты не думай, мне чужого не надо! Мы все в ватаге как братья. Коли ты Серьги избранница, я и в мыслях… Не трону. Но коли надобно что, сказывай. Всегда подсобим.

Девушка кивнула, указала на шкуру:

– Откуда это?

– С мяса, – с готовностью присел рядом с Матвеем Волк. – Мы ведь с засеки его столько набрали… На месяц хватит! А хранить как? Ондрейко Усов, хитрован, придумал на лед его отвезти. Там, за островом, верстах в трех, поле ледяное начинается. Зима там, в общем. Ну, мы так и сделали. А ныне поехали для обеда порцию взять – глянь, а там мишки эти, белые, нашим добром обжираются, за обе щеки уписывают. Трое убегли, а этот на нас попер. Вот… Теперь самого кушать станем.

– Благодарствую, Семенко Волк, – кивнула Митаюки.

– Да чего там, все свои, – кивнул казак, вставая. И вдруг добавил: – Повезло Матвею с женой. Счастливчик.

Может быть, от теплой шкуры, а может, время подошло – но на четвертый день Серьга проснулся и целый день находился в сознании. Его даже не пришлось поить из корца – он с удовольствием умял крупный кусок мяса, перешучиваясь с Волком по поводу того, что три дня не ел, стало быть, и порция должна теперь быть утроенная.

А на следующий день у него начался жар. Кожа вокруг раны покраснела, мох, даже после замены, пах дурно, и Матвей опять начал впадать в беспамятство.

– Что? Как он? – по два-три раза на дню приходил Семенко, вставая рядом с юной шаманкой на колени, и Митаюки не знала что ответить.

В один из таких приходов Серьга оказался в сознании и схватил товарища за руку.

– Она хороша, правда? – тихо спросил он.

– Ты о чем?

– Митаюки… Я ведь вижу, она тебе нравится.

– А мне все девки нравятся, друже. Но ведь я на всех не кидаюсь!

– Дай слово, что позаботишься о ней, когда я преставлюсь.

– О чем ты думаешь, Матвей? Все хорошо с тобой будет, поднимешься!

– Мне говорить тяжко, Семенко. Не спорь. Просто пообещай.

– Не беспокойся, друже. Не оставлю.

– Вот и хорошо, – с облегчением закрыл глаза Серьга и провалился в небытие.

Волк посидел еще немного, явно не зная, что говорить. Положил на пару мгновений руку юной шаманке на плечо – и ушел работать.

На острове казаки снова ставили крепость. Только теперь вместо частокола они возводили сплошную стену из связанных один с другим двойных срубов, засыпая внутрь каждого, с наружной стороны, песок вперемешку с галькой. Кроме того, каждые пять-шесть венцов внутри клали поперечные бревна. Когда сверху на них наваливалась галька, то всей тяжестью давила вниз, прижимая венцы, не давая им подпрыгивать. Работа шла, понятно, куда медленнее, нежели в прошлый раз, и сам острог получался размером примерно в треть от первого. Однако было понятно, что в новую стену мог сколько угодно биться хоть яйцеголов, хоть троерог, хоть длинношей лупить своим тяжелым хвостом, – она даже не шелохнется.

Матвей же метался под шкурой, горел все жарче и в сознание больше не приходил.

– Неужели ты плачешь? – неожиданно спросила Митаюки казачка Елена.

– Откуда ты взялась, злобная Нине-пухуця? – устало спросила ее юная шаманка, вытирая лицо.

– Пришла. Давно. Ты совсем не смотришь окрест.

– Чего тебе нужно, черная шаманка? Ты почуяла смерть и примчалась на ее запах?

– Я люблю смерть, – согласилась лжеказачка. – Но почему ты плачешь? Это ведь просто грубый вонючий дикарь. Ты выбрала его, чтобы получить защиту, чтобы добиться возвышения. Чтобы выпихнуть его как можно выше среди прочих и быть рядом, пользуясь полученными благами. Оставь его, возьми себе другого! Среди русских много свободных самцов. Иные смотрят на тебя с таким интересом, что и зелье не понадобится.

– Ты пришла посмеяться над моими страданиями, Нине-пухуця?

– Да, я люблю поворошить раны, девочка, и насладиться причиненными муками, – согласилась черная шаманка. – Может, поэтому сир-тя не всегда мне рады?

– Лучше оставь меня, Нине-пухуця, – подняла голову Митаюки-нэ. – Потому что я научилась убивать.

– Меня убивали так часто, дитя, что я перестала обращать на это внимание, – улыбнулась казачка Елена. – Но все же скажи, отчего ты сидишь здесь? Разве не проще напоить этого дикаря болиголовом… – гостья положила на грудь раненого стебель с двумя крупными бутонами, – … дать ему навеки уснуть и пойти выбирать другого?

– Тебе этого никогда не понять, злая колдунья, – покачала головой Митаюки-нэ. – Я не хочу искать другого дикаря.

– Отчего же, понимаю… – Нине-пухуця положила рядом с болиголовом незабудку и стебель лютика. – Это всегда так забавно. Мудрейшие шаманки с тончайшим пронзительным разумом выстраивают планы на поколения вперед, продумывают каждый шаг и каждое движение, выжидают годами, ловят каждый шанс и каждую чужую ошибку… А потом вдруг раз – и все летит кувырком, рушится, погибает, истребляется их собственными руками только потому, что они вдруг утыкаются взглядом не в того воина, и ими овладевает безумие, которое они с придыханием называют любовью. Они всегда выглядят такими дурочками: сварившие десятки приворотных отваров, взломавшие десятки сердец колдуньи внезапно начинают причитать по какому-нибудь пустоголовому кожевеннику.

– Жалко, что тебя не сожгли, Нине-пухуця! Ты не умеешь говорить ничего, кроме мерзостей!

– Ладно, дитя. Ради тебя скажу что-нибудь хорошее. Тебе повезло. Ты влюбилась в того, кого выбрала. И не тогда, когда это безумие способно разрушить все, чего ты добилась за долгую жизнь. Правда, он умирает… Но в сравнении с твоей удачей это ведь такой пустяк!

– Как можешь с такой насмешкой говорить о смерти, черная шаманка?!

– С насмешкой? Не-ет, я говорю о ней с радостью, – покачала головой лжеказачка. – Смерть – это великое мерило, помогающее отличить заблуждение от истины, настоящее чувство от придуманного, истинное желание от ложного. Вот скажи, готова ли ты умереть ради того, чтобы избежать позора? А ради того, чтобы вернуться в родной чум? Ты готова умереть ради того, чтобы и дальше находиться рядом с этим дикарем? Скажи, а ты готова умереть вместо него?

Нине-пухуця положила на грудь раненого большой белый кусок животного жира, презрительно скривилась и поднялась. Куда и каким образом она исчезла, Митаюки не увидела, поскольку не отрываясь смотрела на принесенный комок. Губы ее еле заметно шевелились, повторяя услышанные слова: