Дана Жанэ - Где ты? [=Из Парижа]

Лео.У-у-у…

Саша.У-у-у…

Лео.Где я сейчас? У себя. В Тель-Авиве. Работаю с отцом. В фирме отца. Есть жена у меня, да. Ребенок есть тоже. Дочка. Ева. Главная радость моя. Все всегда говорят, — какое это счастье, — дети. Но пока сам не узнаешь, не поймешь. Пока сам не станешь отцом такой вот девочки, такой вот Евочки, — ничего не поймешь. А как поймешь, так все сразу, за раз, и поймешь. Это — как отпущение всех грехов. За раз. Новая, удивительная, наполненная смыслом, жизнь…

В Париже я бываю где-то раз в год. Друзей, там, повидать, подруг… Мне нравится гулять по Парижу. Просто ходить по нему. Я всегда стараюсь ходить по местам, которые знал, в которых что-то со мной происходило… И вот, не поверите, в каждый мой приезд — этих мест становится все меньше и меньше. Будто каждый раз — не год проходит, а, я не знаю… полвека пролетает. В последний раз я вообще в шоке был. Все изменилось. Любимая забегаловка стала бутиком. Клуб «Ля гренуй» сгорел. Русский тот ресторан, где Сашка работала, — там теперь китайцы. Еще обошел весь Севастопольский бульвар — блинов нигде не нашел. То есть, нашел, но… не могут те блины быть «лучшими в Париже»! Вот так все изменилось…

Подождите, я же вам сейчас мою Еву покажу (листает в телефоне) Вот… И вот… Вот такая она у меня… Да … (улыбается) Есть такая еврейская мудрость: Если ты не хочешь становиться родителем, это значит, что ты — либо слишком бедный, либо слишком несчастный, чтобы иметь детей. Или и то и другое вместе. Так вот. Это не про меня. У меня все в жизни есть…. И своей жене я не изменяю. Все это в прошлом. Я свое отгулял. Я хорошо погулял в мое время. Мне хватило. Сейчас меня в моей жизни все устраивает… Только вот, скучно иногда. Но это нормально. У всех так… Разве нет?

Наташа.Я живу в Бёврон Ан-Ож. Это в двадцати пяти километрах к востоку от Кан, в департаменте Кальвадос, в Нормандии. Я живу с мужем. Оливье — очень хороший, очень заботливый муж. Моя мама любит рассказывать всем своим знакомым, что мой муж так заботится обо мне, что каждый раз, когда я в туалете, он стоит под дверью и спрашивает меня очень деликатно: «Натали, все ли у тебя там хорошо проходит?» Ну, мама конечно плюсует. Он, все-таки, не каждый раз так спрашивает. Иногда он занят и другими делами… В Париже я бываю только когда распродажи. А так, у меня больше там друзей не осталось. Пару раз, еще давно, я увиделась с Лео. Мы посидели в кафе. Обменялись новостями. Он рассказал мне про Сержа… Я еще тогда подумала: «Ну, надо же. Все об этом думают, а некоторые это делают». Еще я подумала: «Молодец». Такие вот две мысли посетили меня тогда… Больше мы с Лео не виделись.

Конечно, здесь деревня. Но я не жалуюсь. Тут нет грязи, нет забастовок, демонстраций, акции протеста каждый божий день… Всей это Парижской левизны. Здесь этого нет. И бомжей тут тоже нет и даже черных и арабов мало. Потому что во Франции сейчас… Это прямо беспредел какой-то. С этими эмигрантами, которые все лезут, и лезут, и лезут… И такие, главное, наглые. Интегрироваться вообще не хотят. Хотят на всем готовом быть… Мы с Оливье голосуем за правых. Но мы этого не афишируем. Здесь не очень принято афишировать свои правые убеждения. Потому что французам нравится казаться революционерами и борцами за свободу. Но быть и казаться — не одно и тоже. Уж я то это знаю. Я всю жизнь… В общем…

Нет, детей у нас нет. Мы их планировали какое-то время. Сначала. Но, то ли возраст у Оливье уже… Хотя. В шестьдесят три многие мужчины еще становятся отцами. Возможно, это не из-за Оливье. А из-за меня. Из-за двух моих абортов. От моего предыдущего месье. Ненавижу этого урода мерзкого и его жену — овцу поганую… А усыновлять чужих детей мы не хотим. Оливье боится плохой наследственности. Что они все вырастут наркоманами или психами. Я в это не очень верю, если честно, но я… Просто не хочу снова за чужими детьми ухаживать. Наухаживалось… В общем, все у меня хорошо. Бёврон Ан-Ож — очень красивая деревня. Она входит в список самых красивых французских деревень в Нормандии. Тут очень спокойно, много красивых старинных домов. Много цветов. Туристы в восторге.

И у меня все спокойно и все хорошо… Только вот иногда, когда я с одних транквилизаторов перехожу на другие… Иногда, в такие вот моменты, мне хочется… Как-то… Хочется, вот…. Так на кухню зайти… И вот так вот… Прямо взять тарелки наши все… и бить их!!! И бить их!!! И бить, бить, бить, бить, бить, бить их!!! Пока ни одной целой не останется ни одной целой не останется пока во всей этой кухне ебучей ни одной целой тарелки пока не останется!!!

Выдыхает и улыбается.

Серж.Где я? (улыбается) Как-то раз, когда я еще жил в Лондоне, я собирался на первую пару, и было такое очень раннее, ужасное серое утро в феврале. Когда снег с дождем и ветром. И тут ведущий по радио вдруг принял заявку, хотя обычно он этого не делал. Потому что один парень узнал тем утром, что его брат… ну, покончил с собой. И он попросил ведущего, чтобы тот поставил песню. Он попросил поставить песню Pixies «Where is my mind». И я все думал потом, как это… неправильно, что тот парень в такое сранное утро себя убил. Эта мысль у меня в памяти осталось. Сколько раз я потом эту песню слышал. И каждый раз думал о мертвом парне февральским утром и о его брате, заказывающем песню на радио. Ну, я и решил что… Если когда-нибудь… То надо, чтобы хотя бы погода была хорошая…

Первое время я надеялся, что в Париже будет проще. Что там станет легче. Новый город, это же как новая любовь. Ты ее боишься, но ты думаешь: «А вдруг в этот раз все получится?» Ты говоришь, ты просишь: «Пожалуйста, Господь, или кто там… Пусть в этот раз все получится. Пусть я найду здесь себя, свое место, своего человека! Не могу же я вечно вот так… Нельзя же вечно быть таким…»

Когда я еще любил Сашу, мы с ней как-то пошли на выставку. Прямо перед тем, как она уехала. Мы не сразу поняли, чему она посвящена. А потом мы поняли, что она посвящена сестре владельца галереи, которая три недели назад «выпала из окна». Так они сказали… «Выпала из окна»… Там везде были ее фотографии… Красивая, красивая, красивая. Темные волосы, зеленые глаза. Двадцать семь лет… Какие-то светящиеся шары там висели, лежали осколки чего-то… Но больше всего я запомнил… Там телевизор стоял и по нему крутилась одна запись. Ее сняли в парижском метро, на ветке, которая над землей едет. На окно вагона наклеили буквы.

«Où es-tu?». «Где ты?».

И этот вопрос, как бы, летел над улицами. Через весь город. И иногда буквы были на домах, иногда на мостовых, иногда на деревьях… Но чаще всего они были в небе. И солнце медленно садилось, и был такой теплый день в середине мая… И мне это очень понравилось. Я долго на это смотрел, на эту запись, пока Саша не сказала, что хочет домой.