Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна

Сидней. Айрис, как ты можешь?

Айрис (с жаром) . Ну, конечно, мы какие-то особенные, Сидней Брустайн. Мы лучше всех. Но я тебе вот что скажу: если ему удастся устроить эту работу, я пойду. Хоть не буду киснуть в кафе в ожидании «чистого искусства».

Сидней. Дело не в том, куда ты устраиваешься на работу, а в том, как ты устраиваешься. И что тебя тянет к Люси и ее знакомым? Неужели за пять лет, что мы вместе, ты не научилась выбирать друзей? (Привлекает ее к себе.)

Айрис (чуть не плача) . Я очень многому научилась за эти пять лет! Когда мы познакомились, я путала Гегеля с Гоголем, я думала, что Пуччини — это что-то вроде спагетти, я думала, что хороший актер непременно должен рычать и кататься по полу. Ты научил меня глубже смотреть на вещи. На все — и на японскую живопись, и на актерскую игру. И на мою собственную тоже. Благодаря тебе я стала понимать то, до чего никогда бы не дошла своим умом. Я поняла, что я, наверно, самая паршивая актриса на свете…

Сидней выпускает ее из объятий.

Вот что получается, если ни на что не закрывать глаза, — начинаешь видеть правду. А правда — паскудная штука. (Идет к двери.)

Сидней (бросается за ней) . Айрис, погоди…

Айрис (круто поворачиваясь к нему, твердо; она все равно уйдет) . Я знаю одно: я хочу жить иначе. Не важно, как. Просто иначе.

Сидней. Я хочу сказать тебе… что бы ни случилось… Наверно, только с тобой я понял, что такое счастье.

Айрис (с болью за себя и за мужа) . Ох, Сид, «счастье»… (Дотрагивается до его лица) . Кто только выдумал это слово? Какой шутник? Зачем учат детей, что на свете существует счастье? (Уходит.)

Сидней бредет назад в комнату, подходит к своему столу, потом поворачивается, берет банджо и, наконец, решительно идет к двери и распахивает ее настежь.

Сидней. Эй, Дэвид! Спустись-ка на минуту…

Дэвид как раз спускался на улицу и сейчас оказался на его площадке — какой-то застенчивый, юный и более естественный, чем в предыдущих сценах.

Дэвид (улыбаясь) . Поймал ты меня. А я решил все-таки пройтись. Может быть, при нынешних обстоятельствах я просто обязан хоть на один вечер отвлечься. (Спускается на несколько ступенек, останавливается, возвращается.)

Сидней почти не слышит его: он поглощен своими собственными мыслями.

По правде сказать… Сегодня мне у себя показалось так пусто, как никогда. Знаешь, я поклялся (смущен обыкновенностью своих ощущений) , я поклялся, что шагу не ступлю из дому… Но, честное слово, у меня такое чувство, будто я должен немного побыть на людях. Понимаешь, я хочу сказать (смеется, широко разводя руки) , я хочу сказать, что мне сейчас чертовски хорошо!

Сидней (тащит его к себе) . Еще бы! На твоем месте всякий… Зайди на минутку…

Дэвид (не понимая, что его не слушают) . Не смейся надо мной, Сидней. Вчера — это вчера, а сегодня — это сегодня. Вчера я бы ни за что на свете не поверил… А сегодня я — другой человек. Я это нутром чувствую, кожей, в воздухе моей комнаты чувствую, в складках пиджака… Ей-богу, Сид… (С детским изумлением.) Я знаменит! (Улыбается.) Пойду посмотрю, что это значит — пройтись по улице знаменитостью. (Трезвея.) Будто я и так не знаю! Все будут чувствовать еще большую неловкость и вести себя будут еще фальшивее. И только потому, что в газетах напечатана моя фотография. Какой-то сумасшедший дом! Телефон весь день трезвонит. Сколько лет я издевался над людьми, которые давали свои номера в телефонную книгу? А теперь сам первым делом в понедельник дам заявку. (Улыбаясь на прощание) . Пока, Сид.

Сидней (тащит его к себе) . Зайди на минутку. Мне нужно поговорить с тобой. Хочешь выпить?

Дэвид. Ну, что тебе, Сидней? Я спешу.

Сидней (не глядя на него) . Дэвид… Новая — не хуже, чем эта?

Дэвид. Новая что?

Сидней (отчаянно) . Твоя новая пьеса — она не хуже, чем эта, которая пошла? Продюсеры уже, наверно, ждут ее?

Дэвид (он действительно скромен, и ему не хочется говорить на эту тему) . Я не знаю… Мой агент сказал, что кое-кто уже звонил… (Вздыхает: трудно с продюсерами.) Сначала к ним не достучишься…

Сидней. С твоим-то талантом, Дэвид!

Дэвид. Я пойду. (Поворачивается к двери.)

Сидней. Подожди… Ты помнишь, года два назад мы вместе смотрели пьесу, где была занята Айрис?

Дэвид. Да, и что?

Сидней. Помнишь, ты сказал, что она играла вполне сносно. Даже лучше, чем мне показалось, помнишь?

Дэвид. Я тогда старался быть вежливым. Мне еще было не безразлично, что обо мне думают.

Сидней. Но ты же сказал, что она держится вполне сносно.

Дэвид. Когда танцевала. А когда говорила, когда произносила свои реплики — это было ужасно.

Сидней. Ну, положим, не ужасно. Средне — согласен.

Дэвид. Что тебе нужно, Сидней?

Сидней. Дэвид, она потеряла почву под ногами. Ей нужно как-то изменить жизнь, иначе она бог знает что натворит.

Дэвид (безжалостно) . Так чего же ты хочешь?

Сидней (садится; не глядя на Дэвида) . Напиши для нее роль в своей пьесе. Хоть какую-нибудь. Простенькую, чтобы она справилась. С танцами.

Дэвид (помедлив, горестно поджимает губы и поднимает воротник пиджака) . Я пойду, Сид.

Сидней. Речь идет не о большой роли. Что тебе стоит! Ей это нужно, как ты не понимаешь?!

Дэвид. Сидней, решай свои семейные проблемы как знаешь, я не сужу тебя. Но, пожалуйста, не впутывай меня.

Сидней. Я напишу рецензию… (Догнав Дэвида у двери, он останавливается, сам пораженный своим предложением.)

Дэвид (медленно поворачиваясь к нему) . Что ты сказал?

Сидней молчит, понимая, насколько чудовищен его промах.

Ну, вот что: я ничего не слышал. Я ухожу. Я не желаю присутствовать при окончании этой сцены — проснувшаяся совесть и все такое прочее. Обывательская драма, не выношу их. Разыгрывай ее сам, без меня.

Хочет уйти. Сидней хватает его за руку.

Сидней. А что тут ужасного? Тебя хватает только на два действующих лица? Третий персонаж испортит твою пьесу?

Дэвид. Если ты не понимаешь, Сидней, позволь мне сказать вот что. К проституткам у меня интерес сугубо теоретический. И становиться проституткой самому у меня нет ни малейшего желания. (Подходит вплотную к Сиднею, они стоят лицом к лицу.) И еще кое-что я тебе скажу. Посмотри в глаза этому цинику, Сидней, ну давай же смотри! Может, ты разглядишь наконец в этих омутах беспредельного цинизма самое дорогое для меня — честность и прямоту.