Владимир Болучевский - Двое из ларца

– Дед со всеми в контакте.

– Ну вот и дошли. Не прошло и полгода. – Адашев вынул из кармана кличи и, отперев замок, открыл дверь своей квартиры.– Заходи!

– Нет, Гурский, – вешая куртку на вешалку, устало переводил дыхание Петр, – пункт этот твой однозначно разнести надо.

– Вот курить бросать, это надо точно. А его и так закроют. От них же сколько народу стонет – и коммунальщики, и железная дорога, и связисты.

– Ага… Жди. Скорее ты на этой лестнице сдохнешь.

– Дума же вроде постановление какое-то приняла. Хотя, конечно…

– За этим такие бабки стоят, они любое постановление твое замотают. А вот был бы ты «путевый пацан», я бы тебе пластида грам-мульку подкинул, и, глядишь, в твоей «чисто конкретной» парадной лифт бы и ходил.

– А остальные?

– Вот… – Волков ткнул указательным пальцем в Гурского. – Вот в этом и есть корень всех бед русского человека: «Все или ничего». И если человечество скопом согреть не получается, то, выходит дело, и на заднице собственных порток дырку зашивать смысла нет.

– Ладно, ты, Бойль-Мариотт, – Гурский уже хозяйничал на кухне, – ты так в этой сбруе своей ходить и будешь? Братика-то с сестричкой специально, что ли, запугивал? Они все глаза таращили. Мог бы куртку и не снимать.

– Да? А я и забываю о ней. Привык, не замечаю, – Петр снял плечевую кобуру и повесил ее на спинку кухонного стула. – Ну давай, где у тебя картошка?

– Вон там.

– А вот в моем дворе такого пункта приема нет. А жалко…

– Так у тебя и лифта нет.

– Роли не играет. В соседних домах есть.

– Тоже, выходит, за человечество радеешь?

– А что ж я – не русский человек? Только вот чтобы именно в моем собственном дворе был. А так… Всех не перевешаешь.

– Ладно. Когда готовишь, надо о еде думать и любить ее всей душой. Иначе вкусно не получится. Давай-ка по граммульке для вдохновения.

– А давай.

Гурский взял два широких стакана, достал из холодильника початую литровую бутылку водки и плеснул в стаканы.

– А на зубок?

– Момент. – Гурский достал из пакета маленький помидор, ополоснул под краном, разрезал на блюдце пополам и, посолив, плюхнул на каждую половинку немножко майонеза. – За победу!

– За нашу победу.

Они выпили и закусили.

Затем Александр взял большую миску и положил в нее, освободив от упаковки, затвердевшее масло. Поставил миску на батарею.

– Вымой помидорки и зелень, вот эту нарежь как можно мельче.

– И укроп, и петрушку?

– Все вместе, только очень мелко, – Гурский положил на большую дубовую разделочную доску оттаявшую горбушу, широким ножом отсек у нее голову и хвост, уложил в пластиковый пакет и убрал в морозилку, на супчик.

Затем он взрезал рыбине брюхо, вынул внутренности и вычистил черные пленки.

– Смотри-ка ты, угадал, баба попалась… – Он отделил икру, положил в мисочку и накрыл крышкой. – Это мы потом засолим.

– А как ты рыбью бабу от мужика по виду различаешь?

– У них все как у людей, Петя, все как у людей. У бабы морда такая… более тупая.

Разговаривая, Гурский привычно, ловкими движениями надрезал спинку тушки вдоль хребта, отделил мясо от костей, вынул ребрышки и выкинул их вместе с позвоночником; сложил оставшиеся половинки рыбы вместе шкуркой наружу и нарезал их на порционные куски шириной с ладонь; достал из холодильника три яйца, разбил в миску, взболтал вилкой и отставил в сторону; рядом поставил еще две миски, в одну из которых насыпал муку, а в другую панировочные сухари; посолил куски рыбы; взял с батареи чашку, размял масло, всыпал в него нарезанную зелень и перемешал до получения однородной массы.

– Ну вот… Как там у нас с картошкой?

– Тип-топ.

– Давай ставь на огонь. И укропчика еще для нее настрогай.

Гурский взял кусок рыбы, ровным слоем уложил на его внутреннюю сторону зеленую пастообразную массу и накрыл сверху второй половиной. Обмакнул в яйцо, обвалял сначала в сухарях, потом в муке. То же проделал со всеми остальными порциями, бережно укладывая их на небольшое блюдо.

Затем он сложил в мойку все миски, нож, разделочную доску и быстро все вымыл.

– Ну что? Еще по одной?

– Нет, – Петр покачал головой, – подождем, пожалуй. Что-то у тебя уж больно навороченное получается.

– Все очень просто и логично, у кого мозги головные есть. И если руки не из жопы – занимает шесть секунд. А я хлопну маненько.

– Хочется оценить, пока вкусовые сосочки на языке водкой не скукожены.

– Как знаешь…

Чуть позже Адашев-Гурский поставил на стол две большие плоские тарелки, положил на каждую по куску золотистой, подрумянившейся и истекающей соком жареной рыбы, добавил вареной картошки, обильно полив ее маслом со сковороды, плеснул –в стаканы водки и сказал:

– Ты к помидорам не тянись, закуси рыбкой, попробуй.

Петр отломил вилкой большой, развалившийся на две половинки кусок, склонился к нему и блаженно втянул носом аромат. Затем он выпил водки, положил в рот кусочек и задумчиво пожевал.

– Ну? – спросил Гурский. – Это плохо? Если вы скажете, что это плохо, вы мой кровный враг. Это плохо?

– Нет, – Волков улыбнулся, – это совсем не плохо, Филипп Филиппыч.

– А вы говорите…

– Я не говорю, я ем.

– Езжай-ка лучше ты сам в свой Комсомольск, вот что я тебе скажу.

– Ну нет никакой возможности, Саша, серьезно. Я же тебя не часто прошу. Там тебе всего-то…

– Все, ладно уж. Не порть аппетит.

После обеда Волков и Адашев-Гурский, захватив с кухни по чашке кофе, перебрались в комнату и уселись в кресла у низенького столика.

– И вообще, – Гурский отхлебнул кофе и закурил сигарету, – что-то мне во всей этой истории смутно не нравится.

– А что тут может нравиться? – пожал плечами Петр.– Наехали на старика прямо у парадной, он с перепугу ласты склеил. Ментам плевать.

– Да нет, я не об том. Семейка-то еще та. Сынок здесь какую-то поганку мутит, по казино шляется. У сестренки его тоже свое дело торговое аж в Израиле. Да и дедуля – бывший торгаш, у другана его своя лавка антикварная в Роттердаме. Они с ним просто так, по-твоему, альбомы всякие по искусству листали?

– Он, кстати, в городе сейчас. Я вспомнил, Ирина говорила еще в ресторане, но я тогда не понял, о ком она.

– Вот и смотри: у каждого из них – свой денежный интерес.

– К старику?

– Вообще, по жизни.

– Ну и что?

– Что? А то, что у каждого из них вся жизнь вокруг бабок крутится.

– У старика уже открутилась.

– В том-то и вопрос: когда?

– Что «когда»?

– Когда он от дел отошел окончательно? Лет пятнадцать назад, когда на пенсию вышел, или намедни, когда вообще от всего отошел?

– Ну…

– А что «ну»? Старик, если, конечно, верить его сыну, последнее время зашуган-ный какой-то ходил, дубинкой вооружился. Его украсть, в конце концов, пытались. А он еще, вдобавок ко всему, в тот же вечер трубку свою Сталину в руки сует. Это, по твоему мнению, нормальные будни простого пенсионера? У нас что, все бабули и дедули так свой век коротают?