Тарас Шевченко - Кобзарь

закованы... Добро твое

в крови потопили,

зарезали прохожего,

вдову задушили

и сказали: «Не зрит Господь,

ниже сие знает».

Вразумитесь, немудрые:

кто мир озирает,

тот и сердце ваше знает,

и род ваш лукавый.

Дивитесь делам его,

его вечной славе.

Благо тому, кого Господь

карает меж нами,

не пускает, пока злому

выроется яма.

Господь своих людей любит,

любит, не оставит,

ждет, пока святая правда

перед ними встанет.

Кто б меня от злых, лукавых

спас, обороняя?

Если бы не Божья помощь,

то душа б живая

во тьме ада потонула,

проклятая светом.

Ты мне, Боже, помогаешь

жить на свете этом.

Ты радуешь мою душу

и сердце врачуешь;

и пребудет твоя воля

и труд твой не всуе.

Свяжут праведную душу

и добро осудят.

А мне Господь убежищем,

заступник он будет,

И воздаст им за дела их,

на них громом грянет,

их погубит, и их слава

их позором станет.

Есть ли что лучше, краше в мире,

чем вместе трудиться,

с братом добрым добро править

и добром делиться?

Словно миро, что пахучей,

чистою росою

на бороду Аарона

стекает порою;

иль на ризы драгоценной

шитые узоры;

или росы ермонские,

нам радуя взоры,

ниспадают на святые

Сионские горы,

творя добро разным тварям,

и земле, и людям, —

так и братьев своих добрых

Господь не забудет,

воцарится в доме тихом,

в семье дружной, светлой,

и пошлет им счастье-долю

на многие лета.

На потоках Вавилонских,

под вербами в поле,

сидели мы плакали

в далекой неволе,

и на вербы повесили

органы глухие,

и, смеясь, нам говорили

едомляне злые:

«Спойте песню вашу, может,

мы тоже заплачем,

или же вы нашу спойте,

невольники наши».

Какую же будем петь мы?

Здесь, на чужом поле,

не поется веселая

в далекой неволе.

Если я забуду стогны

Иерусалима,

забвен буду, покинутый,

рабом на чужбине.

И язык мой онемеет,

высохнет, лукавый,

если помянуть забуду

тебя, наша слава!

И Господь наш вас помянет,

едомские дети,

как кричали вы: «Громите!

Жгите! В прах развейте!

Сион святой!» Вавилона

смрадная блудница!

Тот блаженен, кто заплатит

за твою темницу!

Блажен, блажен! Тебя, злую,

в радости застанет

и ударит детей твоих

о холодный камень!

Псалом новый Господу мы

и новую славу

воспоем честным собором,

сердцем нелукавым;

во псалтыри и тимпаны

грянем, воспевая,

как карает Бог неправых,

правым помогая.

Преподобные во славе

и на тихих ложах

радуются, славословят,

хвалят имя Божье.

И мечи, мечи святые

им вложены в руки

для отмщения неверным

и людям в науку.

Закуют царей кровавых

в железные путы,

им, прославленным, цепями

крепко руки скрутят.

И осудят губителей

судом своим правым,

и навеки встанет слава,

преподобным слава.

«За что меня, как росла я,

люди не любили?

За что меня, как выросла,

бедную, убили?

За что они теперь меня

в дворцах привечают,

царевною называют,

очей не спускают

с красоты моей? Дивятся,

меня ублажают!

Брат мой, цвет мой королевский,

ответь, умоляю!»

«Я, сестра моя, не знаю», —

и, сестру жалея,

королевский цвет склонился;

наклонился, рдея,

он к белому, поникшему

личику лилеи.

И заплакала Лилея

росою-слезою...

Заплакала и сказала:

«Братец мой! С тобою

мы давно друг друга любим,

а не рассказала,

как была я человеком,

сколько я страдала...

Мать моя... о чем она,

о чем так скорбела,

на меня, на свою дочку,

смотрела, смотрела

и плакала... Я не знаю,

мой любимый братец,

кто принес ей столько горя?

Я была дитятей,

я играла, забавлялась,

а она все вяла;

да нашего злого пана

кляла-проклинала.

И умерла... А меня пан

воспитал, проклятый.

Я росла и подрастала

в хоромах, в палатах

и не знала, что я дочка,

дочь его родная.

Пан уехал в край далекий,

меня покидая.

И прокляли его люди,

хоромы спалили...

А меня, за что — не знаю,

убить не убили,

только длинные мне косы

остригли, накрыли

меня, стриженую, тряпкой, —

еще и смеялись;

а евреи и те даже

на меня плевали.

Так-то вот на свете, брат мой,

со мной поступали.

Молодого, короткого

мне дожить не дали

люди веку. Умерла я

зимою под тыном,

а весною расцвела я

цветком при долине,

цветком белым, как снег белым!

Лес развеселила.

Зимой люди... о, Боже мой!

В хату не пустили.

А весною, словно диву,

мне они дивились.

Я девушек украшала,

и для них я стала

Лилею-снегоцветом;

и я расцветала

и по рощам, и в теплицах,

и по светлым залам.

Скажи ты мне, милый братец,

королевский цветик,

зачем же Бог меня сделал

цветком на сем свете?

Чтоб людей я веселила,

тех, что погубили

и меня и мать?.. Всещедрый,

святой Боже милый!..»

И заплакала лилея,

и, ее жалея,

королевский цвет склонился;

наклонился, рдея,

он к белому, поникшему

личику лилеи.

Было время, добывали

себе шведы славу,

убегали с Мазепою

за Днестр из Полтавы,

а за ними Гордиенко...

Раньше бы учиться,

как повыкосить пшеницу,

к Полтаве пробиться.

Выкосили б, если б дружны

меж собою были,

да с фастовским полковником

гетмана сдружили, —

у Петра тогда б, у свата,

копий не забыли

и, с Хортицы убегая,

силу б не сгубили.

Их не предал бы Прилуцкий

полковник поганый...

Не плакала б матерь Божья

в Крыму об Украйне.

Когда бежали день и ночь,

когда бросали запорожцы

родную матерь-Сечь и прочь

спешили, только матерь Божью

с собою взяли, и пошли,

и в Крым к татарам принесли,

к другому горе-Запорожью.

Туча черная, густая

белую закрыла.

Пановать над казаками

орда порешила.

Хоть позволил хан селиться

им на голом поле,

только церковь запорожцам

строить не позволил.

И поставили икону

в шатре одиноком,

и украдкою молились...

Край ты мой далекий!

Роскошно цветущий, прекрасный, богатый!

Кто только не мучил тебя? Если: взять

да вспомнить злодейства любого магната

то можно и пекло само испугать.

Последний приказчик большого вельможи

и Данта жестокостью б мог поразить.

И все, мол, все беды — от Бога! О, Боже

зачем тебе нужно невинных губить?

Замучены дети Украины сердешной.

За что они гибнут и в чем они грешны?

И ты ль осудил их оковы носить?

Кобзари про войны пели,