Тарас Шевченко - Кобзарь

Идет войско и другое,

а за третьим вскоре —

не смотри, не жди, бедняга! —

Везут тебе горе:

гроб казачий расписанный,

китайкой покрытый,

а за гробом с старшиною

идет знаменитый

сам полковник в черной свитке,

характерник с Сечи,

за ним идут есаулы.

Идут они, плачут,

несут паны есаулы

казацкую сбрую:

литой панцирь порубленный,

саблю золотую,

три тяжелые рушницы

и три самопала...

На оружье... казацкая

кровь позасыхала.

Ведут коня вороного,

разбиты копыта...

И седельце казацкое

платочком покрыто.

Сестрица бога Аполлона!

Когда б случайно вы хоть раз,

старушка, навестили нас

и, как бывало во дни оны,

возвысили б свой божий глас

до оды пышно-величавой,

Я тоже начал бы, пожалуй,

особ высоких воспевать.

А то, уж если вам сказать

чистосердечно, по-простому,

мне надоели мужики,

покрытки все и барчуки;

хотелось бы мне сбить оскому

на главах батюшек-царей,

на всех помазанниках божьих...

Да не решусь, а коль поможешь,

покажешь мне, как тех гусей

ощипывать, то я, быть может,

за чуб схвачу рукой своей

святопомазанников этих.

Покиньте же святой Парнас,

побудьте здесь, на грешном свете,

и старенький свой божий глас

возвысьте, тетенька. И складно

и ладно, ну хотя бы раз,

хоть на минуту напоказ

всех венценосцев выставляя

и ничего не пропуская,

о них расскажем. В добрый час

начнем, советчица родная!

Безлюдно и тихо в Иерусалиме.

Врата на запоре, как будто в дома

Давидова града, что богом хранимы,

чума ворвалася. Но то не чума;

еще пострашнее лихая година

сошла на Израиль: царева война!

Собравши немощные силы,

князья царевы, весь народ,

закрывши в городе кивот,

на поле брани выходили,

на поле бились, сиротили

своих покинутых детей.

А в городе младые вдовы

в светлицах плачут, чернобровы,

от малых чад своих очей

не отведут они. Пророка

и ненавистного царя,

клянут Давида-главаря.

А он, уперши руки в боки,

по кровле кедровых палат

в одеждах пурпурных гуляет,

как кот на сало, взор бросает

на Гурия-соседа сад.

Там под деревьями в прохладе,

в своем веселом вертограде,

Вирсавия купалася,

как Ева средь рая,

Гурия жена, царева

раба молодая.

Купалася тихо-смирно,

грудь белую мыла,

своего царя святого

ловко окрутила.

На улице смерклось. И, тьмою объятый,

тоскует и дремлет Иерусалим.

Давид, как безумный, царские палаты

меряет шагами... Властитель проклятый

себе говорит: «Я... Нет, мы повелим!

Я царь над всем народом божьим!

И сам я бог моей земли!

Я — все!..» Давиду позже

рабы трапезу принесли,

внесли сикер — питье хмельное,

и царь сказал, чтобы в покои

рабы рабыню привели

к нему. И как бы ненароком

к святейшему царю-пророку

сама Вирсавия пришла,

откушала, питья хмельного

с пророком выпила, пошла,

чтоб после ужина такого

прилечь с царем. А Гурий спал.

Ему, бедняге, и не снилось,

что втайне от него творилось,

что из дому Давид украл

не золото, не серебро,

а лучшее его добро —

его Вирсавию украл.

А чтоб о том он не проведал,

Давид-пророк убил соседа.

И после перед целым светом

пролил слезу, обворожил

псалмом седого Анафана...

И, вновь веселый, снова пьяный,

с своей рабыней закутил.

Давид, святой пророк и царь,

не слишком был благочестивый.

Дочь у него была Фамарь

и сын Амон. Что тут за диво?

Бывает так и у святых,

да все ж не так, как у простых,

а вот как. Сын Амон счастливый,

красивый первенец царя,

хворает, видно, слег не зря.

Давид и стонет и рыдает,

в печали ризу раздирает

и сыплет пепел на главу.

«Я без тебя не проживу,

мой сын, возлюбленное чадо,

моя единая отрада!

Умрешь — я солнца не узрю,

я без тебя умру! Умру!»

И царь спешит, рыдая, к сыну,

хоть ковыляет, а бежит,

а сын его, как бык здоровый,

во храмине своей кедровой

лежит, — и трудно, а лежит.

В душе смеется, а вздыхает,

отца, рыдая, умоляет,

чтобы сестра Фамарь пришла.

«Молю отца и государя!

Вели сестре моей Фамари,

чтоб мне лепешек испекла,

да чтоб сама и принесла.

А я, вкусивши их, восстану

с одра недуга». Утром рано

Фамарь спекла и принесла

опреснок брату. Он за руку

ее хватает, и ведет,

и в темной храмине кладет

сестру на ложе. В горе руки

она ломает, из груди

крик вырвался: «О, пощади,

Амон, о брат мой, брат лукавый!

Мой брат единственный! Я! Я!

Сестра родимая твоя!

Где от дурной я скроюсь славы

И от стыда? Такого брата

и Бог и люди проклянут!..»

Не помогло ничуть, — куда там!

Так припеваючи живут

царевичи на свете,

запоминайте, дети.

И дожил царь Давид на свете

до многолетья.

Одрях совсем; и покрывали

и грели ризами его,

но ими все ж не согревали

рабы владыку своего.

Но отроки не оплошали

(они натуру волчью знали):

чтоб греть его, девиц нашли,

царевен лучше красотою,

и к старику их привели —

да греют кровью молодою

они царя. И разошлись,

замкнувши двери за собою.

Облизнувшись, кот старый

слюни распускает

и к одной сунамитянке

лапы простирает.

А она, себе на горе,

лучшая меж ними,

меж подругами, как будто

лилия в долине

меж цветами. Так вот она

собой согревала

царя-старца; а девицы

меж собой играли

голенькие. Как там она

грела, я не знаю,

знаю только, что царь грелся

и... и «не познаю».

Перед дворцом своим гуляет

веселый старый Рогволод.

Дружина, отроки, народ

во злате вкруг него сияют.

У князя праздник: ожидает

литвина — князя-жениха,

что сватается за Рогнеду.

Перед богами Лель и Ладо

огонь Рогнеда развела,

драгим елеем полила

и сыпала на пламя ладан.

Вокруг, валькириям подобно,

танцуют, тешатся подруги.

И поют себе:

«Гой, гоя, гоя!

Новые покои

мы украсить рады

гостям на усладу».

Встает густая туча пыли

за Полоцком. И стар и млад

навстречу князю поспешили,

бояре с челядью спешат.

Сама Рогнеда с Рогволодом

пошла с подругами, с народом.

Не литовский князь ожидаемый,

сердцем избранный, хоть неведомый,

а из Киева туром-буйволом

идет веприщем за Рогнедою

Володимир-князь с киевлянами.

Пришли, и город обступили

кругом, и город подпалили.

Владимир-князь перед народом