Калмыцкий эпос - Джангар

Что же героям отвечу я?
Как я предстану пред нашей семьей?
Лучше поеду навстречу я
Неминучей смерти самой!
Мне ли бояться проклятий Герел?
Если б от жажды я сгорел,
Если б от голода я погиб,
Если б я стал добычей зверей, —
Разве на родине богатырей,
В государстве Джангра Богдо
Не заменил бы меня никто?
Будет воин, заменит меня!»

И, разрубив вороного коня,
Которым Тёгя Бюс владел,
Мясо на вертел Хонгор надел,
Зажарил его на желтом огне
И, подкрепившись, на лысом коне
Поскакал в ночную тьму.
Верный хозяину своему,
Лыско летел поверх травы,
Пониже ночных небес.
Вскоре достиг он бумбулвы:
В ней обитал Замбал-хан…

Хонгор, Алый великан,
Двенадцать окон разбил кулаком,
Замбал-хана с ложа стащил,
Снял он три ремешка со спины
И по следам, что стали красны,
Ударил нагайкой по коже он,
И бросил назад на ложе он
Оторопевшего хана потом
И поскакал обратным путем,
Полуденного солнца левей.

Семью семь — сорок девять дней
Скакун без отдыха пробежал!
Исхудал Кеке до того,
Что жира не стало в груди его,
Что мозга не стало в его кости,
Стал он медленнее брести,
Длинные уши повисли его!
Хонгор, видать, заплутался в пути,
Горькие мучили мысли его.

Спереди прахом степным запылен,
Сзади солнцем степным опален,
Зноем измучен, изнурен,
Травинки не находя зубам,
Росинки не находя губам,
Ничего не видя вокруг,
Выпустив из ослабевших рук
Пестро-желтое копье,
Поверженный в забытье,
Покинутый своим умом,
Долго ехал он пыльной тропой.
Выехав на безводный кряж,
На пустынный, бесплодный кряж,
Ноги сложил скакун под собой,
Лег, совсем обессиленный, он,
А Хонгор свалился возле коня,
Держался за корень ковылины он…

Так пролежал он четыре дня,
Четыре ночи лежал в забытьи.
Не было ни души вокруг,
Три лебедя появились вдруг.
«Как это конь и человек
Очутились на кряже таком,
Где не бывало жизни вовек?
Насытим их и напоим,
Доброе дело сотворим!»
И лебеди вложили им
Живительные зерна в уста
И полетели на восток.

Пришли в сознанье конь и ездок.
Хонгор сразу сел на коня,
И проскакал Оцол Кеке
Девяносто четыре дня.
Опять исхудал Оцол Кеке,
Опять не стало жира в груди,
Опять не стало мозга в кости,
Опять он медленно стал брести,
Ноги переставляя с трудом.

Вот перед ними берег морской,
В семьдесят копий вышиной
Плещется белое море Ганг.
Волны кружатся и кипят,
Тяжкие, как топоров обуха.
Мечется величиною с быка
Камень, пламенем объят.
Хонгор, берегом проскакав,
Вдруг увидел издалека
Зелень целомудренных трав,
Холод прозрачного ручейка.

Была тогда середина дня.
Пустив на пастбище коня,
К холоду прозрачных вод,
Захватив пестро-желтый дрот,
Хонгор на берег вышел затем.
Гулкий плеск он услышал затем —
К берегу плыл огромный кит.
Хонгор бросился в водоворот
И, всадив пестро-желтый дрот
В спину, в китовый позвонок,
Поднял кита, разбив волну,
Но кит рванулся и поволок
Хонгра в темную глубину.

Слышит конь Оцол Кеке,
Пасущийся невдалеке:
Хонгор тонет в пучине вод,
Хонгор стонет в пучине вод,
Скакуна своего зовет.
Прискакал Оцол Кеке,
Хонгру подал священный хвост,
Восьмидесятисаженный хвост.

Хонгор за хвост ухватился, плывет.
Крикнул скакун: «Вытаскивай дрот
И спасай свою душу скорей,
Вылезай-ка на сушу скорей!» —
«Нет! Хочешь быть верным оплотом
               моим —
Тащи меня с рыбой и дротом моим!» —
Хонгор сказал, не бросая кита.
Внемлет словам хозяина конь.
В землю всадил отчаянный конь
Задние ноги по самый пах —
Вытащил Хонгра вместе с китом.

Был чудесен китовый жир.
Хонгор очаг развел на камнях,
Мясо изжарил и съел и потом
Белоснежный раскрыл чачир,
Благостную дающий тень,
И, вытянувшись, как ремень,
Заснул он, раскрасневшись весь,
Словно из осокоря костер.

Так он спал без просыпу здесь
Семью семь — сорок девять дней:
Отдых герою нужен был.
Наконец он разбужен был
На восходе светлого дня
Фырканьем ласкового коня.
Хонгор на коня посмотрел.
Поправился Лыско, раздобрел,
Стала холеной холка его.
Словно только-только его
С пастбища привели сюда.

Хонгор подняться решил тогда,
Полакомиться мясом опять,
Скакуна своего оседлать,
Серебряный Ганг переплыть.

З асемь дней удалось ему
Серебряный Ганг переплыть,
И потом довелось ему
Еще три месяца проскакать.

Устал драгоценный скакун опять,
Еле ноги переставлял.
Но показался вдруг перевал.
Хонгор взобрался нас перевал,
Выбившись из последних сил.
Привязал он к седельной луке
Дорогого Оцола Кеке,
Черным взглядом холодных глаз
Четыре окинул конца земли:
Под полуденным солнцем вдали
Бронзовая башня зажглась
Пламенем вспыхнувшего костра.

Хонгор подумал: «Какова
Эта чудесная бумбулва
По сравнению с башней Богдо?» —
Решил он: «Шире на целый аршин
И выше на палец башни Богдо».
«А кто же дворцом обладает, кто?
Наверно, такой же властелин
Четырех частей земли,
Такой же счастливец, как и Богдо!» —
Подумал он, горем обуян.
Из орлиных глаз потекли
Слезы чистые, как аршан:
Не знал он, как попасть во дворец.

С перевала сойдя наконец,
Хитрое дело затеял он.
Дивное диво содеял он:
В двухгодовалого меринка,
В захудалого меринка
Превратил он Оцола Кеке.
А сам он мальчиком вшивым стал,
Смердящим, шелудивым стал,
Таким, что челку ему почеши —
Станут десятками падать вши,
А грязный висок ему почеши —
Станут пятерками падать вши.
Вдруг возникла гора кизяков.
Поселение бедняков
Было вокруг бумбулвы,
Жителей там — что степной травы,
Но жеребенок Хонгра не мог
До золотой бумбулвы добрести, —
Обессилев, свалился с ног
У кизяков, посредине пути.

Вдруг появился красный вол,
Маленький, запряженный в арбу.
Старик за телегой киргизской шел,
Видимо, был он из бедняков.
Увидал он у кизяков
Двухгодовалого меринка,
Захудалого меринка,
А рядом — лежащего паренька,
Худого, смердящего паренька,
Бормочущего спросонья здесь.
Дышать перестав от зловонья здесь,
Вола повернул старик назад —
Воистину был ужасен смрад!

Вернулся в родную лачугу свою,
Встречает старуху — супругу свою.
И закричала старуха: «Никак,
Ты, муженек, позабыл про кизяк?»