Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Вот выдержка из письма (1-го) Рябушинского в редакцию «Столичного Утра» (2-го письма искал, не нашел). « Анализ взглядов Белого Вольфингом уподобляется сыску ». А между тем – ничего подобного.

Вот выдержки из моего ответа ( ответ появится в ближайшем № « Перевала »: он набирается, и оттого я его не могу привести сполна.

Во-первых, я начинаю поклоном Вам:

« В статье „Борис Бугаев против музыки“ г. Вольфинг подвергает меня неумолимому преследованию. Со свойственной ему проницательностью этот единственный в своем роде критик преследует меня в утаенных мною мотивах появления „Заметки против музыки“. Это заставляет меня сообразно выбранному г. Вольфингом пути нападения на мои взгляды дать ответ в одной плоскости с нападением.

С пешу заявить, что я с благодарностью поднимаю перчатку, когда она брошена критиком, статьи которого глубоко ценю; музыкальные взгляды г. Вольфинга дороже и ближе мне взглядов всех прочих музыкальных критиков [и в особенности критиков модерн [1773]]».

Похоже ли это начало на то, чем желает представить мою статью Рябушинский?

А вот самые сомнительные места из всего ответа, которые подлые люди могли бы и по-подлому истолковать, но все же вывода о сыске нельзя сделать, ибо это уже клевета, за которую преследует закон.

«И хотя г. Вольфинг дифирамбист здоровой музыки, а я больной писатель, я говорю г. Вольфингу о том, что мы знаем оба: нечего утаивать, становиться в полуоборот к буржуазной публике с официальными тостами за искусство (где нужно, все мы провозглашаем эти тосты). Ну вот: я подхожу к последнему. Я спрашиваю г. Вольфинга через голову окружающих (среди них, вероятно, найдутся люди, которые повеселятся нашей полемикой: я готов им доставить это веселье [1774]и унижаться до заботы о писательском « престиже » не стану) – я спрашиваю моего тонкого судебного следователя, знает ли он, для чего искусство? И если он мне ответит каскадом определений и слов (во время тостов проливается пена шампанского), тогда уже я [1775] превращаю нашу полемику в сыск, обращаясь к нему тихим часом Заратустры : „Ты это знаешь, но ты этого не говоришь“» [1776]. Итак, кто же сыщик? Я [1777]сыщик, а не Вы. И сыскное отделение мое – « Тихий Час » Заратустры. Эмилий Карлович, за что меня оклеветали? Судите, кто больше имеет прав на обиду? Моя вина нервность тона, не на Вас ( поймите же ) направленная и вызванная афористическим тоном (отвели только « 3 » печ<���атных> страницы « Руна »), быстротой письма, всей громадной усталостью, и рядом параллельных тяжелых условий (ссора, окончившаяся вызовом на дуэль, оскорбление, истерика и пр.). Но клянусь , это единственные места, которые подлец мог бы использовать. Везде я Вас называю «культуртрэгером», своим « добросовестным оппонентом » (не в насмешку же, Бог мой). А полемическая живость прочих мест не превышает Вашей полемической живости – да в ней ли дело, когда пущена в ход между нами клевета и провокация.

Я предлагаю такой выход: пришлите в « Столичное Утро » письмо (хотите, я перешлю? нужно лучше прислать мне: я знаком с редактором; в случае затруднения пущу в ход Соколова (он дружит с Явинским – редактор [1778])), где на основании напечатанного в « Перевале » ответа моего Вам (« Перевал » скоро выйдет) или на основании доверия Вашего ко мне (веры в то, что я не стану нагло лгать Вам в письме) укажите, что Вы не считаете моего ответа укором в сыске (письмо в Редакцию, возможно, должно быть короче, и приложите в « postscriptum’e » прилагаемое официальное письмо мое к Вам [1779]). Подадим друг другу дружески руку в печати через голову клеветников. Я думаю, что это – единственный способ изгладить и мою, и Вашу боль, которую я, быть может, неосторожно (но в совершенном неведении) причинил Вам. И простите меня, Христа ради, за причиненное огорчение: верьте, я очень страдаю : гораздо больше, чем могу это выразить в словах, потому что мне Вас лишиться невозможно, ужасно ; наша дружба не должна поддаваться провокации, и, верю, провокация рассеется.

Люблю Вас, обнимаю и остаюсь Вашим верным, преданным другом всегда, всегда, как бы Вы на меня ни смотрели.

Мне приписали заведомо ложное мнение по поводу Вашей блестящей статьи против меня, помещенной в № 5 « Золотого Руна ». Я прислал Вам ответ в Редакцию «Золотого Руна». Г. Рябушинский печатно заявил, что в этом ответе я называю Ваш сериозный разбор моих взглядов о музыке « сыском » [1781]. Я Вам привел точные выдержки из моего « Письма в Редакцию Золотого Руна »; предоставляю Вас сказать заключительное слово. Я прошу предать гласности и это письмо к Вам, как знак того, что заведомая неправда не может нарушить наших дружеских отношений.

Примите уверение в моем глубоком уважении к Вашему критическому дарованию.

Остаюсь неизменно преданный

Дорогой друг! Я Вас так люблю, что мне в конце концов наплевать на все формы, приличья, реномэ, литературные point d’honneur’ы [1782]своих и не своих псевдонимов и проч. и проч. Главное это то, что по существу Вы остались со мною. – Это было первым и последним чувством, когда я пробежал Ваше письмо, переправленное мне сюда Анютой из Веймара [1783]. Зная мое отношение к Вам, Анюта от себя отправила уже Вам телеграмму, чтобы Вы остановили печатание моих возражений [1784]. Конечно, бóльшая часть их не может быть напечатана, да и тон не тот. – Ваше письмо пришло как раз перед Валькирией [1785], и я его только бегло пробежал. Прочел же только сегодня. Мне хотелось бы многое Вам написать по поводу Ваших сообщений о литературных делах и скандалах с моим участием и без оного, еще более мне хотелось бы сказать Вам много-много милых слов и угомонить Вас, – но тогда пришлось бы или сидеть сегодня ночь, что я разучился в Германии, или же явиться завтра на Зигфрида [1786]неподготовленным ни литературно, ни музыкально, не говоря уже о том, что мне необходимо дать отзыв [1787]о фестшпилях, так как Руно затратило на мою поездку и на билеты около 240 марок [1788]. С последнего обстоятельства я и начинаю свое деловое письмо. Немедленный разрыв и выход из Руна невозможен для меня; я могу оставить сотрудничество в Руне , если это оказалось бы необходимым, не раньше, как по исполнении принятого на себя обязательства, закрепленного моим словом и редакционным расходом . Пока я занят спектаклями и потом писанием статьи, я всегда могу отвечать на запросы Редакции по поводу конфликта: «мне сейчас пока заниматься этим некогда и не следует». Повторяю, я дал слово написать о фестшпилях, и если бы не оно, я достал бы где-нибудь 240 марок и уплатил бы за сделанные расходы, чтобы чистым выйти из Руна . – В то же время полное молчание Вольфинга немыслимо: вокруг этого имени гудит скандал; Вольфинг является каким-то застрельщиком Руна , после его статьи (так это со стороны, для газетных обывателей) Вотан Мережковский, Фрикка Гиппиус, Логе Брюсов, Доннер Балтрушайтис, одним словом, dii majores et minores [1789]покидают золоторунную Валгаллу [1790]. Итак, я не могу ни говорить, ни молчать, а потому иду спать. Спокойной ночи. –