Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Как надо смотреть на мое « Против Музыки ». 1) Как на истерику. 2) Как на тактический ход (непроизвольный). 3) Как на рассуждение с самим собой, – рассуждение, стояще вне плоскости искусства, и потому не нарушающее моих прежних взглядов (уже после появления заметки я читал лекцию « Искусство будущего » (2 раза) [1752], где буквально повторил свои прежние мысли о великом значении музыки, о значении ее, как формы, и о значении формы в музыке: этим я дал понять, что заметка « против музыки », так сказать, в иной методологической плоскости. Моя вина, что рельеф отношения методов не выяснен: но, Эмилий Карлович, мне негде писать, а в « Весах » с введением литературного отдела [1753]я забит на 5–6 страничек (maximum). Итак, я опустил много промежуточных взглядов, долженствующих показать, что я могу писать и « против музыки », оставаясь ее горячим поклонником. Как до заметки, так и после я умирал на Вагнере, Шумане, Бетховене. Чем я виноват, что мне нет места ни в одном журнале, как скоро я хочу говорить обстоятельно: меня загоняют в афоризм, и получаются « ананасы » [1754].

Тактика моя в этой заметке такова: «вы, шарлатаны, кричите, что музыка – все, и выводите из этого педерастию и порнографические общества. Вы иногда повторяете меня: врете, подлецы, я не с Вами, и если Вы хвалите музыку, я ее ругаю» [1755].

Наконец, после кощунств с музыкой, мистерией, соборностью и мистикой, я считаю необходимым на время провокации опустить завесу на многое в себе и явиться с опущенным шлемом. Отсюда тактика: « Назад к индивидуализму » в одном направлении, и « лучше соц<���иал->демократия, чем соборный разврат » – в другом.

Теперь подхожу к ужасу , который гнетет и давит меня; о невольной боли, которую я причинил Вам, и о двойной боли, которую испытываю я: Вашей болью болею; и болью тем, что негодный купчина [1756]провоцировал наши отношения. Вот как это произошло. Когда Вы писали мне, что будете отвечать, я очень порадовался в двояком отношении: 1) я хотел с Вами говорить в печати: я думал, что наша полемика будет мне глубоко полезной, и что мы могли бы показать пример, как надо полемизировать, 2) я радовался случаю выяснить свою истерическую по форме заметку, снабдить ее комментариями в том свете, что не так « дик зверь, каким я его представил », что моя заметка, если она и истерична по форме, то все-таки она не « ананас », каким не могла не показаться. Первоначально я хотел отвечать в « Весах », посвятив ответу один из « На перевале » (которому « Весы » уделяют 4–5 страничек). Но когда оказалось, что Вы выступили тяжеловооруженным, мобилизировав на мою заметку полки из ратей, которых я сам высоко чту, я увидел, что мог бы ответить Вам большой статьей , в которой должен бы предварительно высказать 1) вводные взгляды к заметке, которых печатно не высказывал, и 2) на Ваше возражение ответить пояснением вдвое большим. Этого ни в « Весах », ни в « Перевале » (который отказался напечатать мою лекцию (имевшую успех) [1757]и который, конечно, отказался бы поместить ответ на возражение в размере, превышающем размер 5 печ<���атных> страниц). « Весы », кроме того, были битком набиты материалом, который нужно напечатать в текущие два месяца, иначе этот материал потеряет свой смысл (всё полемика и тактика). В « Руне » я мог бы написать статью, но я вышел из сотрудников, а письмо в Редакцию меня заставили написать в один день.

Но буду говорить по порядку.

Приехав в Москву, я встретился на бульваре с Тастевеном, который сообщил мне о размере Вашей статьи, о том, что № вышел [1758], говорил о том, что журнал меняется, что в журнале будут сериозные статьи, посвященные гносеологическому взгляду на искусство. Я, имея в виду, помимо спешного ответа, написать статью, в которой собирался разобрать нашу полемику, имел неосторожность сказать, что в сериозно обставленном журнале я мог бы работать, если бы Ряб<���ушинский> не врывался со своим « хамством » [1759]. Оба мы смеялись над Рябушинским (ведь ушел я 1) из-за оскорбления Рябушинского, нанесенного Курсинскому [1760], 2) из<-за> того, что нам, сотрудникам, объявили с высоты престола об изменении направления журнала [1761], 3) из-за того, что Рябушинский так и не сумел объяснить программы журнала). Так мы поговорили, не предрешая формального моего возвращения в журнал. Пришел домой, получаю « Руно »: в восторге от Вашей статьи, но вижу настоятельную необходимость ответить Вам на страницах « Руна », имея в виду, что статья, написанная столь блестяще, намекает на многое, о чем мы лично говорили, говорит о моем кризисе, касается моей личности (эстетической) – но личности : и я хочу внести своим объяснением ряд поправок. Телефонирую в « Руно », отвечают: «Статья нужна послезавтра: журнал выходит». Пишу моментально. Потом читаю « Руно ». Вижу – Ваша статья единственное, что ценно: журнал наполнен вздором; выходки «Эмпирика» против « Весов », которые теперь составляют Брюсов, я, Эллис, т. е. выходка против нас, вздор Блока о « реалистах », « меледа » Иванова о « гы-гы-гы » русского мужичка в греческом хитоне, соборно предающегося педерастии [1762]; вижу – нет, не могу сотрудничать во враждебном лагере: лечу говорить с Брюсовым и Эллисом. Вырабатываем ультиматум « Руну »: 1) устранение Рябушинского и «конституция» Руна, 2) права « veto » на статьи о литературе (мера против Петербурга). Пишу письмо Тастевену, посылаю письмо в Редакцию. Тастевен прилетает; говорит уклончиво, не сдается ( письмо , вероятно, мое он уже читал); Тастевен соглашается со многим, о чем я говорил. Я думаю, что говорит он как уполномоченный Рябушинского. Извещаю Брюсова, что « Руно » сдается. Но Рябушинский все отвергает (о письме молчат). И вдруг получаю ответ, что если вернусь в « Руно », напечатают, не вернусь – отвергнут. А напечатать ответ мой Вам мне необходимо: напечатать негде . Злюсь, ссылаюсь на формальное свое право, уклоняются, советуются – и отвергают. Мне говорит Брюсов, что если я напечатаю протест в газетах, это послужит формальным поводом к его выходу: уйдут Мережковские, Кузмин, Балтрушайтис и др. [1763]

Теперь о форме письма в газеты. Составляю наскоро ответ [1764], показываю одному лицу (ни Эллису, ни Брюсову, ни Соловьеву, ни Петровскому – кому, не скажу ), говорят: не мотивировано, а мне некогда думать о форме, потому что измучен, денег нет, в Москве жара, чуть ли не есть нечего (мамы не было), масса срочной работы, непрочитанные книги, письма от петербуржцев, что я – клеветник (за полемику), оскорбление, полученное от одного лица, которое мне дороже всего на свете [1765], и в довершение невозможные отношения со стороны одного близкого когда-то друга (кончившиеся вызовом меня на дуэль: потом разъяснилось) [1766] – и всё вместе, сразу, единовременно: естественно, что моя брань с « Руном » переполнила чашу нервности, и думать о форме письма не мог: его составил один человек (Вы его не знаете и не узнаете, ибо он только хотел мне помочь и в наивности написал злосчастную фразу о Вашей статье: « Имели место заглядывания в душу ») [1767], я не обратил внимание на форму от усталости, а он хотел только сказать, что ввиду того, что Вы ищете мотивов появления заметки против музыки и указываете на них, то я должен ответить Вам в том же органе, имея в виду читателей « Руна ». Так появилось письмо в «Столичном Утре». Появился ответ Рябушинского [1768], где он придрался к словам 1) провокация, 2) сыск. На провокацию я ответил, что разумел провокацию соборного индивидуализма относительно форм современного искусства [1769]. О сыске я даже не понял. Этим воспользовался Рябушинский и уже во втором письме совершил явную подлость и передержку : он, не имея уже моего письма в Редакцию Руна под руками и основываясь на впечатлении, приписал мне то, чего у меня нет в письме, т. е. будто я считаю сыском Вашу статью против меня (??) [1770]. У меня отвалились руки, точно меня окатили грязью : оставалось или привлечь его за клевету , или молчать. Я тут же хотел Вам писать, приложить мое письмо в Редакцию « Руна » Вам и умолять Вас лично в « Столичном Утре » опровергнуть негодную клевету, но все ждал, когда у меня будут корректурные гранки (я отдал в « Перевал » [1771], и по сю пору корректуры нет – пришлось съездить в типографию и выбрать самые сомнительные места, чтобы привести их Вам, как доказательство моей невинности в той гнусности, которую допустил Рябушинский. Мог ли я думать, что тень ложится на Вас , когда после 2-го письма Рябушинского я был очернен в моем представлении так , что мог или молчать, или требовать суда над Рябушинским. (А в это время меня еще и вызвали на дуэль за мое негодующее письмо на один поступок одного литератора, показавшийся мне подлостью [1772].) Морально я успокоился после опубликования писем о выходе из « Руна » Брюсова, Мережковского, Гиппиус, Кузмина, Балтрушайтиса и Ликиардопуло. Вдруг приходит Ваше письмо – и, о ужас, я вижу, что и на Вас упала тень. Боже мой, что же это такое?? Тут явно « некто третий ». Но к делу, к делу (не хочу давать волю чувству, а то ничего не напишу: так обидно, так горько, – больно за себя и еще больнее, что невольную боль причинил Вам.)