Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

На всякий случай переписываю Вам дословно Ваше официальное письмо ко мне, которым Вы, может быть, отчасти воспользуетесь. «Глубокоуважаемый и неизменно мне близкий г. Вольфинг! Мне приписали ложное мнение по поводу Вашей блестящей статьи против меня, помещенной в № 5 Золотого Руна . Я прислал Вам ответ в Редакцию Золотого Руна. Г. Рябушинский печатно заявил, что в этом ответе я называю Ваш серьезный разбор моих взглядов о музыке „ сыском “. Я Вам привел точные выдержки из моего „Письма в Редакцию Золотого Руна “; [предоставляю Вам сказать заключительное слово.] Я прошу предать гласности и это письмо к Вам, как знак того, что неправда не может нарушить наших дружеских отношений. Примите уверение в моем глубоком уважении к Вашему критическому дарованию. Остаюсь неизменно преданный Андрей Белый». –

13/IX. Никак не могу дописать письма. – Итак, дорогой Борис Николаевич, вот Вам мой ультиматум : одно из трех: или Вольфинг прекращает литературную деятельность, Э. К. Метнер будет заниматься переводами с немецкого и года через два выступит под другим псевдонимом; или , во-вторых, Вы помещаете в Столичном Утре письмо указанного приблизительно содержания, снимающее с меня обвинение в том, что я называю «паразитизмом», и объясняющее недоразумение с «сыском» передержкой Рябушинского, или же Вы соглашаетесь [1796]на то, чтобы напечатаны были мое письмо в Столичное Утро и заметка в Руно, и относите обе рукописи, как я Вас об этом просил, моему отцу . Одно из трех решений Вами должно быть принято немедленно, и прошу Вас сейчас же меня об этом известить в Weimar Lisztstrasse 23 [1797]. – Кроме того : если Вы примете второе решение, то наша полемика (которую, конечно, даже в самом идеальном тоне, особенно растягивать не следует) примет спокойное течение, и я предлагаю Вам облегчить ее мне тем, что разрешить напечатать в Руне мою статью – письмо о Теургии [1798], да и Вам удобнее будет ссылаться на мои воззрения, которые ведь до сих пор почти не были опубликованы; разумеется, я тщательно исключу из письма все «интимное» и оставлю только суть дела. – Печатание моего отчета о фестшпилях, письма о Теургии и ответов на Ваши статьи продлится достаточно долго и в это время установится, быть может, какой-нибудь modus vivendi [1799]в Руне и произойдет его реорганизация. Прошу и о помещении письма о Теургии ответить немедленно . Будьте здоровы! Радуюсь, что не лишился Вас; это было бы ужасно.. . – Привет Вашей маме и нашим друзьям. Горячо любящий Вас Э. Метнер.

я удивляюсь только одному: как можете Вы и в статье в « Руно », и в письме в Редакцию « Столичного Утра » строить свой ответ мне на « сыске » [1800], не потрудившись осведомиться у меня, правда или нет то, что приписывает мне Рябушинский [1801]. Вы разве не знаете, что Рябушинский 1) когда писал в газетах о характере моего ответа, то писал, руководствуясь исключительно впечатлением от прочитанного, а не имел письма под руками. 2) Он вообще никогда ничего не читает, так что все дело очевидно подстроил Тастевен, который держит себя откровенным хамом. 3) Слова о « сыске » поняты в обратном смысле, ибо они относятся ко мне, а не к Вам : я [1802]превращаю полемику с Вами в «сыск». Рукопись свою сохраню, дабы не думали, что я занимаюсь подлогами , а письмо появится очень скоро в « Перевале » [1803].

Получаю Ваше письмо. Недоумеваю. Да, действительно, если бы я немедленно отправил письмо в Редакцию газеты « Стол<���ичное> Утро », отношения наши, вероятно, испортились бы: Вы уже, вероятно, получили мое письмо с подробным объяснением на 12 страницах крупного формата [1804]. Телеграфируйте немедленно, что мне делать с полученными письмами. Задерживаю их исключительно из-за наших отношений, которыми дорожу, вероятно, больше, чем Вы. Когда впервые прочел в газетах о том, что писал Рябушинский, я даже не понял гадости : почувствовал, что воняет . Но вонь била в меня: о Вас я даже не подозревал, что Вы затенены. Думал, письмо в « Перевале » откроет глаза Вам.

Еще раз удивляюсь Вам, Эмилий Карлович. Я, кажется, не заслужил того, чтобы мое отношение к Вам и Ваше ко мне зависело от лганья несознательного дурака, инспирированного « подлецом » (я не ручаюсь за инспирацию, но достаточно присмотрелся к Тастевену). Отчего Вы не подождали ответа на Ваше письмо мне? Вы теперь вдвое запутали инцидент обидным для меня доверием к лганью Рябушинского. Ответом на это лганье является выход многих имен. Итак на одной стороне Рябушинский, на другой – я, Брюсов, Мер<���ежковский>, Гиппиус, Кузмин и др. (Соловьев выходит тоже [1805]). И Вы верите Рябушинскому.

Мне это грустно.

Остаюсь искренне уважающий Вас

P. S. Завтра отправлю телеграмму Вам. Жду ответа.

Дорогой Борис Николаевич! В дополнение к моему письму [1806]прошу Вас в случае, если Вы еще не поместили реабилитирующего письма в Столичном Утре , упомянуть о том, что я живу за границей, и поэтому Ваше объяснение как результат нашей переписки появляется так поздно. –

Что же касается двух присланных Вам рукописей [1807], то, в случае помещения Вами реабилитирующего письма, они, разумеется, не могут быть помещены, и я Вас прошу их отнести моему отцу. Не забудьте при этом сделать приписку: прошу возвратить Э<���милию> К<���арлович>у , ибо в противном случае отец отошлет рукописи в редакцию Руна . Если, паче чаяния, Вы в самом деле решили лучше видеть эти рукописи напечатанными, нежели самому писать оправдательное письмо, то во избежание недоразумения, припишите: прошу отправить в Руно . Во всяком случае жду ответа, хотя бы открытки. Weimar Lisztstrasse 23 [1808]. До свиданья. Привет Вашей маме. Ваш Вольфинг.

Бесконечно дорогой Лев Львович! За что Вы и Бугаев на меня сердитесь? Сейчас мне из Веймара переслали Ваше письмо и письмо Бугаева, которые опять причинили мне боль [1809]. Надеюсь, что Бор<���ис> Ник<���олаевич> получил уже и Анютину телеграмму [1810], и мое письмо в ответ на его большое письмо и мою открытку [1811]. Сейчас буду писать Вам: как Бор<���ис> Ник<���олаевич>, вероятно, показывал Вам (или цитировал) мои письма, так и Вы можете это письмо показать Бор<���ису> Н<���иколаевич>у. – Если бы я поверил «сыску», то начал бы с тех писем (в Столичное Утро и в Руно ), которые я направил к Бор<���ису> Н<���иколаевич>у на просмотр и усмотрение [1812]; между тем я сначала написал письмо Бугаеву; через два дня сообразил, что в случае, если совершилось невероятное , то необходимо скорее опровергнуть; поэтому , не дожидаясь ответа от Бугаева, составил две отповеди; если бы я вдруг поверил, я не отослал бы их Бугаеву, а прямо в Руно ; если бы я поверил «сыску» [1813], я написал бы эти отповеди гораздо резче и больше распространился бы о «сыске», тогда как я о «сыске» упомянул в них между прочим и притом так, чтобы Бугаев мог зачеркнуть удобно эти пункты. Главное, на что я возражаю, не «сыск», а «заглядывания в душу, носящие чисто личный характер», «выводы на основании данных, почерпнутых исключительно из личного знакомства» [1814], «интимность» [1815]; все же это написано не Рябушинским, а Бугаевым; главная вина падает не на глупого Рябушинского, а на неизвестного мне Нибелунга [1816], дававшего советы потерявшему голову Бугаеву и продиктовавшего ему вышеприведенные неудачные и обидные для меня выражения; в самом деле: представьте себе, что их не было бы; кроме улыбки, сообщение Рябушинского о «сыске» ничего не могло бы вызвать; я спокойно подождал бы статьи Бугаева; но эти выражения, которыми я обвиняюсь в литературном паразитизме sui generis [1817], пока я не знал, что они попали в письмо благодаря невменяемому состоянию автора письма, эти выражения разве не являлись ступенью к «сыску»? Станьте на мое место и Вы увидите, что моментами меня не могло не охватывать сомнение, не прав ли Рябушинский? Невероятное благодаря документальному, несколько приближающемуся к нему, становилось моментами вероятным . – Теперь, представьте себе наоборот: Рябушинский ничего не говорил о «сыске» и вообще в своих письмах не квалифицировал возражения Бугаева по моему адресу; я все равно был бы глубоко огорчен письмом Бугаева, которое начинается с обвинения меня в злоупотреблении его дружескою откровенностью; к этой горечи слово «сыск» только кое-что прибавило, да и то, повторяю, прибавляло только моментами, когда я сомневался. – И вот, несмотря на то, что Бугаев странным образом не ответил Рябушинскому печатно на «сыск» и не пытался как-нибудь сгладить резкость одиозных выражений своего первого письма в Столичное Утро , я все-таки начал с частного письма Бугаеву, весь тон которого обнаруживает, что я не хочу верить даже очевидности. Затем, как уже упоминал, я отправил на всякий случай два своих возражения «для цензуры» Бугаеву; затем пришел его ответ [1818], мне переслали его сюда в Мюнхен; затем на другой же день его телеграмма с запросом о моих рукописях [1819]; Анюта немедленно ответила о приостановке опубликования их, даже не списываясь со мною , ибо она-то знает, как я отношусь к Бугаеву и как я был огорчен; затем я ответил подробно на его письмо, где формулировал ультиматум, который Вы можете прочесть [1820]; три выхода, четвертого я не знаю; быть может, Вы знаете? Наконец вчера я отправил чисто деловую открытку Бугаеву о том, чтобы он упомянул, что я живу за границей, и о том, как поступить с рукописями. – Вот все документы. Предоставляю Вам судить. Одобрить поведения Бугаева за это последнее время – нельзя; я, по крайней мере, с годами делаюсь все строже к выдающимся людям и все снисходительнее к будничным. Рябушинский мне раньше всего антипатичен и как тип , и как индивидуум ; дальше он глуп и груб; но я не думаю, чтобы он сознательно написал о «сыске»; далее, если быть справедливым и судить только по опубликованным письмам (как это имело место здесь в Мюнхене, где мои русские знакомые не знают лично ни Рябушинского, ни Бугаева и не знали , что я – Вольфинг ), то видимость правоты скорее на стороне Рябушинского; а это – отчаянно досадно; зачем Борис Николаевич в своем втором письме так «интимно» отделал Рябушинского и почему вообще Вы, Сергей Михайлович, Алексей Сергеевич [1821]не руководили им, раз видели, что он совсем расстроен и вне себя. Он и теперь в своем последнем письме не хочет понять, что ради меня нельзя было молчать на письмо Рябушинского, где он говорит о «сыске», и надо было воспользоваться этим «сыском», чтобы исправить свою неосторожность, выразившуюся в обвинении в «заглядываниях» и проч.