Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

И вот поднялась у меня критика на себя, на свои верования, критика на все то, чем я дышал и дышу.

Этот единичный случай, ошеломивший меня, сделал меня таким недоверчивым, что, признаюсь Вам, Эмилий Карлович, помимо всего я удерживался от того, чтобы писать Вам, боясь, что Эмилий Карлович, которого я так люблю, вовсе не тот, а нечто другое , холодно изучающее меня, чтобы некогда сказать: «Дрянь. Декадент»… и т. д. Я не верю в это: но вот какой я стал.

Я не понимаю, почему меня не любят так сильно: в прошлом году (между нами) один из профессоров, всегда любезный ко мне, когда мы столкнулись в дверях Университета без свидетелей, едва кивнул мне, взглянув на меня с ненавистью…

Мне страшно. Между нами ходят маски. Никогда не узнаешь, где эти маски обнаружатся. (Помните маски из «Пиковой Дамы» и лейт-мотив трех карт [923] – я теперь даже в мелочах открываю все это).

Мне страшно, и грустно, и больно.

Вот и Вы молчите. Не рассердил ли я и Вас чем-нибудь? Мне страшно. Я потерялся, затерялся в жизни.

Прощайте, Эмилий Карлович, остаюсь любящий Вас и уважающий

P. S. Слышал совершенно со стороны радостные вести о Ник<���олае> Карлов<���иче>. Гофман играл его сонату в Германии среди специалистов и привел их в восторг [924]. Только раз забегал на минуту к Вашим. Был все время в отравленном настроении. Скоро буду.

P. P. S. На днях вышлю Вам « 1-ую Симфонию » [925] – плод былого недоразумения, ошибку . Ведь все, что я пишу и – может быть, буду писать, – недоразумение.

Вы, вероятно, получите это письмо вместе с тем , другим, где я – не я [927]. Но я не виноват – все, все печально здесь, в этой пасмурно-грустной осени. Все лежит это письмо, и нет воли послать Вам его.

Хочется что-то прибавить… Но что?..

Вот сейчас я бродил. Ветер рвал непрерывные ткани туманов, поддувал мне пальто, и чертил я ломаную линию по улицам и переулкам, иногда возвращаясь на пути свои, пересекал свои пути.

Иногда я останавливался на этих пересечениях, озирая перекрестки дорог. Тут видел я – то, что оставил когда-то и опять нашел, и то, от чего убегал в этот миг, видел то, что ко мне выбегало на встречу в грядущем. Тут видел я , пока прохожий не толкал меня с тротуара на тумбу. Тут я понял одну милую сказку, которую теперь мог наконец вырвать из тисков фантазии, для того чтоб воплотить наяву. Тут упали две капли мне на нос. И западали капли кругом. И я понял, что – все это – струны, натянутые между небом и землей. Мне захотелось провести руками по струнам – извлечь звуки, мне казалось, что со мной лоенгриновые лебеди [928] – белые лебеди, белые сны. Тщетно водил я мокрыми пальцами – ни один звук не раздался в пространстве. Вдруг пронесся порыв ветряной, и согнулись звенящие струны. И запел белый лебедь – белый лебедь запел Лоенгрина.

Тут вернулся домой я и сел Вам писать, потому что я знаю – уж времени нет …

…

…

Дорогой Эмилий Карлович, простите мне сальтоморталь в тоне, но верьте – уж я знаю, что делаю …

Плохо… очень плохо… Из рук вон… Не могу я писать про то, что совершается теперь. Я поеду по времени и вернусь в прошлое… Буду писать о том, что было, войду в другое . Для этого я поворачиваю стрелку времени. Пружина визжит – описывается дуга. В окнах начинается миганье – это примелькиваются дни и ночи – всё летит обратным порядком.

Тпруу… Стой… Останавливаю стрелку…

Сижу за столом, весь обваленный конспектами по зоологии… Жара… В окно в бесконечность зияет вовеки и ломится в окна весенняя ночь – фантастически-сонная…

Завтра экзамен… [929]Верите ли, Эмилий Карлович, я ничего не знаю… Там заря – матово-бледно-весенне-грустящая радость залегает у горизонта и все эти скелеты путаются в голове. Эти кости – черепа, позвонки скверных рыб – все смешалось – завтра я провалюсь… Можно ли заниматься, нет, лучше уж я буду задыхаться от жары, нет, уж лучше закрою я окна. В них не будет мне скалиться черною пастью бездонность – слишком сильны эти зияющие улыбки – словно пасти смерти.

Слышу, за стеной проходит папа. Он по обычаю отправляется в клуб. Сегодня он чувствовал себя прекрасно. Слышу, захлопывается дверь. Всякий раз, когда захлопывается дверь за кем-нибудь, кого я люблю, всякий раз я вздрагиваю невольно.

Вот теперь я один – я смеюсь, мы смеемся с зорей, жемчугами бросаем друг в друга. Я ныряю в пролет, что зовется окном, и несусь на зоре, по зоре. О, я верю, я знаю, мне радостно…

Я пишу Вам, как пьяный, вопреки уговору, что я не буду писать во время экзаменов. Вы простите отрывистость в тоне – я пьян от избытка чего, я не знаю, мне весело… Вот смешал я все конспекты в кучу… Завтра утром перед экзаменом в страхе я их буду опять разбирать, пробегая… Но поздно… Пора кончать… Завтра рано вставать… Уже белое утро – три часа… Застучал экипаж. Это папа из клуба, подъехал. Он заигрался в шахматы… Ему вредно так долго играть… Встаю на подоконник… Вот его черный котелок, сутулая спина, зонтик под мышкой… Вот по лестнице чьи-то шаги тяжело поднимаются… ближе… Это папа… Сейчас позвонит… Ух, как жарко… Подхожу к умывальнику, нажимаю педаль, обливаюсь холодной водой –

– Но забыл я, что струи воды не вода, а текучее время. Вот я выпустил время – раздается звонок (это папа звонится) – и снова мне в окнах мелькают просветы и мраки – все несется в обратном порядке.

Тпруу… Стой… Останавливаю стрелку, а то как бы не перелететь в будущее…

Весь Ваш Борис Бугаев.

P. S. Мой привет и уважение Анне Михайловне [930].

Дорогой Борис Николаевич! Письмо Ваше от 4 октября получил, также как и письмо Алексея Сергеевича от 5 октября….Так же как и… визитные карточки Единочиха и Единорога [931]. Жду объяснения по поводу последних. По некоторым косвенным уликам до некоторой степени уверен, что оба вы (и Огыга и Виндалай [932]) получили мои письма, ответами на которые до некоторой степени являются вышеупомянутые ваши… Впрочем не подумайте, что я обиделся на Ваш лаконизм… Отдыхайте! Это Вам необходимо. Алексей Сергеевич пишет очень интересные вещи о Вашем совместном визите у епископа Антония [933]. Когда соберетесь мне отвечать, не забудьте с своей стороны кое-что сообщить мне об этом визите. Вы просите сообщить что-н<���ибудь> о себе. Внешняя жизнь моя крайне однообразна. Что же касается внутренней, то полоса, в которой я сейчас нахожусь – полюс позитивистического оптимизма; вследствие чего я глух ко всему «нуменальному» и щеки у меня несколько пополнели; пройдет эта полоса, попаду я на противоположный полюс (что может произойти каждую минуту), и тогда щеки снова опадут… Похож я на татарина, который видел во сне то кисель без ложки, то ложку без киселя. В настоящем моем состоянии у меня избыток сил, да не о чем писать; попадая на противоположный полюс, я при избытке материала не нахожу сил для передачи его… Отчего Вы не сообщили мне, целиком ли напечатана Ваша статья О теургии или искажена цензурою и редакцией? [934]Она несколько рапсодична, тема же ее слишком значительна и требует, так сказать, философски-симфонической обработки. Я мог бы сделать кое-какие добавления и поправки к Вашей статье. Одно из двух: или я их сделаю, если хватит сил и уменья, в форме «открытого письма» Вам, которое попытаюсь предложить «Новому Пути» или «Миру Искусства» (куда лучше??) [935]; или же, если это мне не удастся, то я кое-что изложу в следующем моем письме к Вам, по получении от Вас ответа на сие краткое послание; напишите хоть два слова; как идет Ваше занятие библиотекой; небось, оттого работа у Вас и не спорится, как следует, что Вы не только составляете каталог, но и проглатываете содержание книг. Если Вам почему-либо не хочется, что<���бы> я примкнул свое рассуждение к Вашей статье, то напишите; напишите также, стоит ли вообще «соваться с суконным рылом в кузнечный ряд». Если 10 %, что поместят, тогда я напишу… Для Придн<���епровского> Края я слишком продуктивен; и, пожалуй, слишком труден; для «новых» журналов недостаточно «нов», для «старых» – слишком «нов», слишком нелиберален или неконсервативен; для всех же недостаточно талантлив. Между тем у меня начался небольшой писательский зуд; написал о Вагнере; собрался писать о Чайковском; но в портфеле редакции Придн<���епровского> Края накопилось несколько моих фельетонов и вот статья о Вагнере – не помещена до сих пор [936]. А раз не поместили о Вагнере, то я со злости раздумал писать и о Чайковском. Теперь я жалею, что раньше не затеял что-нибудь более крупное (для журнала) о Чайковском ко дню 10-летия его кончины… Я набросал план и содержание статьи. Оказалось, что у меня многое есть, что сказать о Чайковском, но, разумеется, для серьезной работы надо время и некоторые пособия, здесь отсутствующие. В последнее время я занимался обследованием причин разрыва между Ницше и Вагнером [937]. Мне кажется, что я выяснил себе эту трагедию дружбы. Мне кажется также, что выяснение это необходимо для уразумения глубин Ницше. Разойдясь с Вагнером, Ницше должен был бы покинуть свет, уйти в пустыню; или застрелиться; но он не сделал ни того, ни другого; благодаря чему мы и имеем Заратустру…