Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

4) Своей нескладной фразой о некоторых письмах и т. д. я хотел только указать на то, что нередко я не могу вывести из Ваших писем и писем Алексея Сергеевича [975], получили ли Вы мои. В особенности если прошло много времени. <5)> О Вашей шутке [976], на которую я не мог, конечно, рассердиться, я писал Алексею Сергеевичу в последнем моем письме, адресованном в Академию (чтобы ей пусто было, ни дна ни покрышки!) [977]. 6) Написал я ему и о Вашей «покорнейшей просьбе» в которой отказать наотрез мне страшно хочется… [978]Поверьте, дорогой Борис Николаевич, когда я читал, что Вы жаждете не только переписываться со мною, но и учиться у меня, я хотел закричать, подобно одному комическому герою, кажется Островского, «расступись ты мать, сыра земля» [979]. Я с Вами откровенен ( клянусь !) до самых крайних пределов: я вовсе не хочу отрицать, что общение со мною Вам очень полезно, м<���ожет> б<���ыть>, полезнее, нежели со всеми тремя (они же четыре, см. ст<���атью> В. Соловьева) мушкетерами [980], с магами (опускают ли они или подымают руки – безразлично); я старше Вас, но сохранил чисто отроческую восприимчивость (видите! видите! я сам хвалю себя), при восприимчивости этой я, однако, очень консервативен и не без скептицизма; это крайне выгодное сочетание; далее, я не-русский (все более чувствую это), будучи, однако, немцем, я люблю и понимаю русское; я Гетист и музыкален; в сумме – я очень полезный товарищ и собеседник для Вас. Советчик, доверенный, поверенный и т. д. – Но! Мои фельетоны не только ничему не научат Вас, но произведут на Вас гнетущее впечатление, как портрет, еще не законченный, еле набросанный, и вдобавок такой, в котором все невыгодные стороны выдвинуты, а все милое близкое Вам и лучшее стушевалось. Я не могу писать. У меня «защелкивается» еще больше, нежели у Алексея Сергеевича. Может быть, это потому, что я должен был бы писать по-немецки, а может быть и оттого, просто, что я – бездарен. Не знаю. Когда я в восторге, восторг мешает мне выразить мысль, у меня нет мыслей. – Далее. Я бы, пожалуй, кое-что и мог бы написать, но под одним условием: не заботиться ни о читателе, ни о цензоре. Между тем, работая на Придн<���епровский> Край , я вынужден все время иметь в виду, что это подцензурная и притом провинциальная газета, которой не разрешается очень многого, и, затем, что читатели мои ждут встретить нечто такое, что бы их развлекало, а если и поучало, то без усилий с их стороны. Говорить при таких обстоятельствах о новом искусстве и о Новом Пути крайне затруднительно даже литературно ловкому и талантливому человеку, а не только что мне грешному. Ко всему этому надо прибавить, что требуется крайне сжатое изложение и чрезмерно общее обозрение даже таких книг, как Лев Толстой и Достоевский [981], и таких журналов, как Новый Путь. – Я писал Петровскому, что статьи о религ<���иозно>-филос<���офских> собраниях и о Вагнере не поместили. Остановилось также печатание моих статей о Мережковском [982]и притом, как раз, на том месте, с которого начинается более существенное. – Дорогой Борис Николаевич, если, несмотря на все это, Вы настаиваете на своем желании «меня читать», то я пришлю Вам два, три фельетона, где речь идет, между прочим, и о Вас. – Что касается моей статьи по поводу Теургии , то пока еще я не решил, займусь ли я ею, как следует и отправлю ли ее в Н<���овый> П<���уть> или М<���ир> И<���скусства> [983]. – Сейчас читаю Ваше письмо, то место его, где Вы возмущаетесь требованием редакции Нового Пути – быть легким, внешним, несерьезным… и улыбнулся. Что же после того должен сказать сотрудник Придн<���епровского> Края? – 7) Очень рад, что мое последнее письмо «подбодрило» Вас. Пишите всегда мне без стеснения обо всех Ваших печалях и радостях. 8) Прививайте, прививайте себе кантианство. 9) Вы рассказываете, как вы не пошли 25 октября в церковь Вознесения слушать обедню Чайковского! Узнаю, узнаю в этом себя. Сознайтесь, дорогой Борис Николаевич, что с Вами бывают припадки будто бы беспричинного стихийно-гневного уныния, отчаяния! Часто перед моментом, «к которому Вы готовитесь как к свят<���ыне>». Если да, если я угадал, то утешьтесь, утешьтесь сознанием, что и я – такой. Боже мой, как я могу быть гневен; и притом именно из-за пустяков, из-за каких-то полу тонов, вмешивающихся в испытываемую мною гармонию. Теперь меньше. Я думаю, что необходимо проанализировать гнев. Ira furor brevis est. Animum rege (Horatius) [984]. – 10) Я был уверен, что Антоний не поймет Вас. 11) Когда я советовал Вам влюбиться, я не думал об «одной, только одной», займите свое воображение, как Ницше в 1876 г., когда он болел кризисом Вагнеризма и платонически ухаживал за парижанкой [985]. – 12) Приезжайте не на три дня, а на три недели. – 13) Спасибо за чудесного Незнакомого друга. – До свиданья. Поклон и искреннее уважение Вашей маме. Горячо любящий и уважающий Вас Э. М.

1) Прежде всего несколько слов о письмах. Если из чтения Вами моих писем не получается впечатления того, что я получил Ваши [986], – верьте, я жадно вчитываюсь в Ваши письма. Но текущий момент всегда заслоняет собою предыдущее, и часто не видно поэтому, что я получал Ваши письма. 2) « Северная симфония » – вещь старая, скучная, мертвая, Бог весть когда написанная [987]. В те времена я еще находился под обаянием шопенгауэровских настроений. Ей не следовало бы, пожалуй, появляться в печати. Зализанность ее (она стройнее второй) есть результат позднейшей техники, не коснувшейся существа Симфонии именно вследствие ее омертвелости для меня. В ней характерны, пожалуй, ужасы 2-ой и 3-ьей части, как нечто знакомое в детстве и опять, реально вернувшееся для меня, когда я писал эти части . Они и попали в Симфонию вследствие того, что я мучился боязнью и страхом. В ней отразился перевал для меня от философского эстетизма к трагизму и мистериям. И только. Остальное – деланно, отдает ремесленным « style moderne » и английскими прерафаэлитами, а также живописью по стеклу. Всё в достаточной мере уже опротивевшее нам, превратившееся в общее место. 3) Несомненно мой гном не без влияния Заратустры. Впрочем, всю жизнь я мыслю о гномах, карлах и т. д. Вернее, великан появился у меня, как воплощение ницшеанства в древние сказки [988]. Сам я вижу рождение великана и кентавра у себя под влиянием Ницше (менее Бёклин), за гнома же не ручаюсь вполне. 4) Дорогой Эмилий Карлович, опять накатило на меня ницшеанство … Глотаю Ницше в плохих переводах. Смею не соглашаться, любя… Мучаюсь грандиозной задачей, за которую хочу приняться в будущем, – пересмотром « Рождения Трагедии », образ которой все растет и растет перед моим духовным взором – вот потому-то я и начинаю замечать непроявленности у Ницше здесь и там, что достоинства этой книги застилают все прочее. Хочется уйти в нее – как в лабиринт – вот потому-то испытующим взором озираешь место своей будущей квартиры. Что же касается предприятия « Скорпиона », то оно еще все в будущем [989]. Опубликовано для того, чтобы предупредить иных переводчиков о намерениях « Скорпиона », если таковые существуют. Будет еще много обсуждений впереди… Пока дело обстоит таким образом. « Заратустру » переведет Бальмонт. « Рождение Трагедии » – Вячеслав Иванов [990], по признанию всех чуть ли не единств<���енный> знаток культа Диониса у древних (он лектор парижского вольного Университета [991]). Что переведут остальные – не знаю. Относительно себя я не знаю. Они (скорпионы) без моего ведома выставили мое имя, когда я еще не решился. Во всяком случае попробую (и только). Если пойдет дело, буду переводить, если нет – не буду. Кажется, возьму себе « Помрачение Кумиров » [992]. Вообще же это предприятие, видимо, сериозное уже потому, что культ Ницше за последнее время все растет и растет в « Скорпионе ». Там (в конторе книгоизд<���ательства>) висит огромный портрет Ницше работы Штука… [993]Вообще есть Ницше только Ницше, а прочее – потуги, неосуществленные мечтанья… за исключением попытки Мережковского организовать Христово …