Даль Орлов - Место явки - стальная комната

И тут вижу: приближается группа симпатичных молодых людей, человек семь-десять, и один из них, видимо, лидер, меня спрашивает: «Вы автор?» Да, отвечаю, автор. «Здравствуйте! — слышу в ответ. — Мы из Ясной Поляны. Нам негде сесть».

Они приехали! Без всякого приглашения…

Выше я говорил, что пьеса моя содержала в себе некий креатив относительно трактовки отдельных персон, участвовавших в яснополянской коллизии. Это новое могло не понравиться старшему поколению тех, кто занимался толстовской проблематикой. Как написал Свободин, новые оценки не могли появиться, пока «многие люди, принимавшие участие в самом житейском аспекте драмы, были живы». Поэтому моя реакция на просьбу молодых яснополянцев усадить, показалась им, видимо, странной:

— Как хорошо, что вы молодые!

Они поняли по-своему:

— А старики уже сидят. В центре зала.

Надо ли говорить, что и молодежь мы усадили, кого как, некоторых на приставные стулья.

Весь антракт я дежурил в нижнем фойе: уйдет кто-нибудь? Не ушел никто.

Когда Щеголев закончил монолог, я «зарядился» в кулисе: вдруг станут вызывать автора — надо быть поблизости.

Так и произошло: вызвали! Вышел.

Я стоял вместе с актерами и не верил своим глазам: зал аплодировал стоя.

А затем произошло нечто вообще невероятное. На сцену цепочкой, переступая через рампу, стали выходить те самые молодые яснополянцы, которые нагрянули в фойе перед началом. Перед собой они торжественно несли большую корзину с цветами. Корзину они поставили как раз передо мной. Помню, в голове мелькнула вполне редакторская мысль: надо было бы поставить перед Щеголевым. Чтобы как-то поправить дело, демонстративно обнимаю Александра Ивановича, а он ответно обнимает меня. И без того бурные аплодисменты удваиваются.

Дальше вижу, молодой лидер яснополянской делегации выходит вперед и поднимает руку, призывая зал к тишине. И далее он произносит приветственную, благодарственную речь, расхваливает спектакль, исполнителя роли Толстого и, в это вообще было трудно поверить, — пьесу!

Обычно во время премьерных поклонов речей не произносят. Но в тот вечер все было необычно.

Спустя сутки, кажется, я осознал, что корзину просто так, как фокусник из рукава, не достанешь. Заготовлять ее надо заранее, а, значит, еще не видя спектакля, то есть не имея возможности его оценить. Значит, корзина адресовалась пьесе, которую они прочитали в журнале!

Позже отправил в Ясную Поляну объемистую бандероль. В ней была изданная пьеса, пачка фотографий с омского спектакля, афиши и программки. Не пожалел даже большой фотографии Щеголева в гриме Толстого с его автографом: «Дорогому Далю, но близкому другу и автору от признательного артиста, которому досталась такая огромная радость».

Не пожалел, потому что уверен: зримые напоминания о первом исполнителе роли Льва Толстого на русской сцене должны храниться в музее. Чтобы знали люди и помнили.

А несколько лет спустя увидел эти материалы под стеклом в яснополянском Литературном музее.

В книге Льва Аннинского «Охота на Льва» (о первом ее издании, тогда она называлась «Толстой и кинематограф», я когда-то писал в «Советском экране») есть такие слова: «…Уход Толстого — это ж на десятилетия тема и загадка! Это хотели ставить: С. Ермолинский, А.Зархи, Г.Козинцев, А.Тарковский — пятьдесят, шестьдесят лет спустя…»

Тут требуется некоторый комментарий.

Ермолинский не был кинорежиссером, поэтому едва ли он хотел «ставить», скорее он хотел писать. И, действительно, написал о Толстом много. В прозе. О его попытке выразить тему в драматургическом жанре кое-что сказано выше.

О планах Тарковского делать соответствующий фильм, честно признаюсь, услышал впервые.

В дневниках Козинцева есть несколько страниц с размышлениями о Толстом и даже с подробной режиссерской экспликацией сцены ночного ухода из «Ясной Поляны». Думается, при удачном стечении обстоятельств он непременно взялся бы за такую картину, и она могла бы у него получиться.

О том, что «всю жизнь мечтал это сделать», Александр Зархи говорил мне лично, когда увидел в журнале пьесу «Ясная Поляна». Можно было понять его признание и так, что он не прочь был бы взяться за дело, с привлечением к нему автора пьесы. Но я понимал, что ему «не дадут» — не было в нем ни пробивной силы, ни, мне казалось, творческого ресурса в тот период. Что, кстати, он и подтвердил чуть позже, сняв вполне заурядный фильм «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». Почему-то мне кажется, что режиссер, которому одинаково за что браться — не вышло с Толстым, займусь Достоевским — и к тому, и к другому холоден одинаково.

А теперь дополню список Аннинского еще одним именем, самым, наверное, крупным: Сергей Бондарчук. Сергей Федорович неоднократно об этом говорил. Вот он признается в одном из своих интервью: «Не проходит дня, чтобы я не думал о Льве Толстом, о его жизни, чувствах, мыслях, о грандиозности духовного мира его». Интервьюер спрашивает: «В ваших планах есть Толстой?» Бондарчук отвечает: «Да, мечтаю снять картину «Жизнь Льва Толстого». В исканиях Толстого, вплоть до его ухода из Ясной Поляны, меня прежде всего волнует тайна человеческого счастья. В чем оно? И подвиг и величие Толстого как художника-гуманиста видятся мне в том, что он стремился раскрыть тайну счастья и, не занимаясь рассуждениями о его природе, воспроизвести ее во внутреннем состоянии «счастливого» человека. Вот почему все творчество великого писателя воспринимаю как неохватный внутренний монолог (обратите внимание, опять — монолог! — Д.О.) о жажде счастья, горячий монолог, обращенный через десятилетия, века к нам, к тем, кто будет после нас. И в этом бессмертие Льва Толстого!..»

Пока Бондарчук размышлял и готовился, его учитель Сергей Герасимов начал снимать. Возможно, правда, браться за Толстого учителю бы и в голову не пришло, но подвернулся простак, который надоумил. Сейчас расскажу об этом подробнее…

Но это не единственный случай, когда вгиковский наставник перебежал ученику дорогу. Еще в семидесятые годы Сергей Федорович хотел поставить «Тихий Дон», но Сергей Аполлинариевич все сделал, — а возможности его были очень велики! — чтобы проект Бондарчука не состоялся. Он не хотел, чтобы у его «Тихого Дона» появился экранный соперник. Только когда Герасимова не стало, Сергей Бондарчук смог, наконец, приступить к осуществлению своего заветного замысла. Но к тому времени не стало также ни мощной советской кинематографии, ни целой страны, да и Бондарчук уже был не тот. По его таланту и человеческому апломбу нанесли безжалостный удар коллеги, в основном из числа тех, «кто был ничем». Конечно, надломили. В результате его «игры» с итальянцами появился такой «Тихий Дон», что узнать в нем руку Бондарчука просто невозможно. Впрочем, режиссер не успел фильм закончить.