Анна Исакова - Мой Израиль

Разделение на «народный язык» и лошн койдеш — святой язык, или танахический иврит, придумали не вильнюсские еврейские снобы. Еще в библейские времена в Эрец-Исраэль в ходу было несколько языков, но, если говорить только об иврите, язык простого народа и в древности существенно отличался от языка священнослужителей и мудрецов. Вместе с тем уже тогда иврит был еврейским лингва франка, общим языком, который знали и Эрец-Исраэль, и еврейская диаспора. А диаспора эта существовала со времен разрушения Первого храма, если не раньше. И в каждой диаспоре (а их было немало уже в те далекие времена) евреи создавали еще и собственный язык повседневного общения, основанный на смеси языков нееврейского окружения и иврита. Так что, называя идиш языком базара и улицы, мои родители были исторически совершенно правы. Идиш действительно был создан для базара и улицы. Не только из практических соображений, но еще и потому, что на лошн койдеш еврею полагалось говорить о Божественном, а не о ценах на редьку и морковь.

Имея это в виду, надо бы приветствовать каждый локальный вариант идиша как наиболее приближенный к требованиям места и времени, но где-то к концу XIX века стала сознательно создаваться культура идиша. Подчеркнем слово «сознательно», поскольку вне заведомо осознанных планов и намерений она себе создавалась и создавалась веками, не задумываясь над тем, как и почему это происходит. Культура же, осознающая себя таковой, — это в первую очередь иерархия ценностей. И было решено, что литовский идиш — правильный идиш. Иначе говоря, все остальные варианты идиша были объявлены его жаргонами. Уже в Израиле я услышала от местного старожила, что на настоящем идише говорили только в Литве, и не во всей Литве, а только в Ковно, и не во всем Ковно, а только в Слободке, и не во всей Слободке, а только на Зеленой улице, в доме номер семь на втором этаже, где некогда проживала семья этого старожила.

Но, как уже было сказано, даже «хороший идиш» не считался среди еврейской интеллигенции языком, которым прилично пользоваться за пределами домашней кухни. Об этом мы узнаём и от дочери еврейского историка Дубнова, и из воспоминаний о порядках в доме «отца современной еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорима, и от Зеэва-Владимира Жаботинского, а также из бесконечного ряда еврейских мемуаров на многих языках планеты. Причем создается впечатление, что порядки в еврейских «интеллигентских» домах Одессы, Львова, Киева, Вильно и Риги не слишком отличались в этом отношении от порядков в «интеллигентских» еврейских домах Петербурга и Москвы, а также Берлина, Шанхая, Копенгагена, Вены, Праги, Нью-Йорка и Монреаля. Я ставлю «интеллигентские» в кавычки, поскольку трудно судить, был ли, например, дом родителей Кафки «интеллигентским». С другой стороны, мы знаем, что быт Соломона Наумовича Рабиновича, наследника тестевых миллионов, нисколько не был похож на быт героев Шолом-Алейхема, хотя упомянутый богач и автор «Тевье-молочника» — одно лицо. В домашнем быту Соломон Наумович прекрасно говорил по-русски, был страстным книгочеем на этом языке и даже какое-то время служил частным учителем русского языка.

Полагаю, не будет ошибкой сказать, что идиш сам выбрал своей тематикой штетл и нищету. Дело не в том, что на языке, созданном для базара и улицы, нельзя было писать о еврейских салонах Вены, Варшавы и Киева или о возвышенных мечтаниях еврейских курсисток и студентов, — а о том, что такие мечтания имели место, говорит вся история XIX и XX веков. Откуда же иначе взялись Фрейд, Кафка, Бруно Шульц, Ханна Арендт, мятежные ангелы революции и ее романтические дьяволицы? Да и в предыдущих поколениях выбор языка творчества обычно зависел от языковых приоритетов целевой аудитории. Генриху Гейне вряд ли имело смысл адресовать «Лорелею» местечковой еврейской бедноте и малообразованной в европейской культуре еврейской домохозяйке. Но именно эта аудитория, не стесняясь, говорила и читала на идише, тогда как еврейские завсегдатаи театров и литературных сборищ не желали беседовать на жаргоне даже с ближайшими знакомыми. Между тем сам Гейне утверждал, что готов отдать десять набриалиненных берлинеров за одну вшивую бороду восточноевропейского еврея. Это не помешало ему креститься, чтобы получить входной билет туда, где он мог быть понятым и оцененным.

В сущности, еврейская галутная культура за малым количеством неизбежных исключений развивалась в трех направлениях. На танахическом иврите писались серьезные произведения, по большей части религиозного содержания, тогда как на языке базара и улиц составлялась литература для простого люда, превратившаяся со временем в литературу штетла и городской бедноты. А урбанистическая культура, та, которую в недавние страшные политически некорректные времена называли высокой, создавалась евреями на языках окружающих народов. Согласно нынешним убеждениям, национальная культура должна выражать основные духовные ценности и особенности поведения того или иного народа в тех или иных обстоятельствах. Евреи — писатели и драматурги — именно эти ценности и особенности выражали на разных языках мира. Но в конечном счете (за нечастыми исключениями) именно язык творчества определяет, к культуре какого народа принадлежит данный автор.

Известно, что Кафка остро ощущал себя евреем, учил иврит и даже собирался переехать в Палестину; во многих своих произведениях он выражал именно еврейские страсти жизнепроживания, но еврейская культура не числит его своим выразителем. Вся урбанистическая культура, созданная евреями и говорящая об их уникальном опыте жизни между ксенофобией/антисемитизмом и настырным желанием творить по самым строгим культурным меркам общечеловеческой культуры, отдана народам, на языках которых эти евреи творили. И только идиш, связавший себя с еврейскими «зоргн», бытом местечек и бедняцких кварталов, с ешивами, транскрибировавшимися в бурсы, воровскими притонами, провинциальным театром и специфическим анекдотом, осмеивающим беды и пороки галута, стал основой еврейской культуры Нового времени.

В этой однобокой культуре «смеха сквозь слезы» не нашлось места экстраординарному еврею, отличившемуся во всех без исключения областях так называемого прогресса: технологического, экономического, научного и того, за который отвечают Аполлоновы музы. Так и получилось, что галут стал восприниматься исключительно как период нескончаемого еврейского несчастья, что весьма способствовало желанию вернуться на землю предков и основать собственную территорию жизнедеятельности, забыв при этом проклятый галут начисто. Так, словно этого периода никогда и не было.