Анна Исакова - Мой Израиль

Стоит ли удивляться тому, что жертвой подобной интерпретации галута стал в первую очередь идиш? Как-то известная исполнительница песен на идише Нехама Лифшицайте, знакомая с нашей семьей издавна, спросила меня — уже в Израиле, — являюсь ли я идише тохтер? Это словосочетание может означать как «дочь еврейского народа», так и «сторонница идиша». Я нерешительно пожала плечами. Дочерью еврейского народа я полагала себя всегда и всегда этим званием гордилась, но сторонницей культуры идиша никогда не была, несмотря на большую любовь к маме лошн и неподражаемому фольклору на нем. А уж относительно большей части литературы на идише и танцевально-песенной «идиш-шмальц-кадрили», ставшей сценической параллелью нанайской борьбе и музицированию на пиле, мне и вовсе нечего сказать. К этому жанру самовыражения выродившейся еврейской души у меня нет положительного отношения. Нет его и у большинства израильтян, особенно местного розлива. С этого и начались идиш зоргн — проблемы идиша в государстве евреев, оно же — еврейское государство.

Казалось бы, государство евреев должно выступить решительным защитником идиша и культуры на этом языке. На деле получилось наоборот: идеологический сионизм — неважно, какого толка, левого, правого или религиозного, — предлагал не просто новое государство евреев, он предполагал еще и появление в этом государстве нового еврея, ни в чем не опирающегося на достижения галута. В сущности, Израиль должен был стать полным антиподом галуту, о котором следовало забыть, словно его и не было. В еврейской истории все должно было начаться заново и именно со дня разрушения Второго храма.

Правда, решено было включить в культурное наследие и то, что было создано в галуте на иврите. Но для того, что было создано на идише и других еврейских языках, как и для того, что было создано евреями о евреях и для евреев, но на нееврейских языках, места в израильской/ивритской культуре не нашлось. Галут, поставлявший молодому государству население, рабочие руки, денежные средства, обеспечивавший ему международную легитимацию и даже позволивший Израилю выступить единственным истцом в вопросе о компенсациях за Катастрофу, объявлялся злостным врагом. Его запрещалось ввозить с собой при въезде и тем более — предъявлять в качестве аргумента в любом споре.

Проявления галутной еврейской культуры конфисковались. Начало еврейской государственности знаменовалось декретированным запретом на газеты на идише, театральные постановки и концерты на этом языке и на любое публичное упоминание о галутной культуре в положительном аспекте. Рассказывают, что концерты и представления на идише все же происходили, но на билетах и в объявлениях специально указывались неправильные время и место, чтобы ревностные стражи порядка уходили ни с чем, тогда как истинные место и время передавались из уст в уста. Несмотря на это, тайные залы бывали переполнены. Газеты на идише тоже доходили до читателя благодаря хитроумию их издателей. Эдакий вариант идишского самиздата.

И вот знаменитая на весь послевоенный идишский мир певица Нехама Лифшицайте приезжает из Литвы в Израиль и добивается права дать концерт в боевых частях ЦАХАЛа. Это было мечтой всей ее нелегкой жизни. Она ехала к ним, к еврейским солдатам, в состоянии эйфории. Пела, как никогда, — и была жестоко освистана. Сказала со слезами на глазах: «А данк айх, сабрес» («Спасибо, сабры») — и вошла в израильскую когорту борцов за права идиша.

Честь и хвала ей, только на солдат-сабров Нехама обиделась напрасно. Их так воспитали. Когда Ружка Корчак, бывшая узница Вильнюсского гетто, попыталась говорить на идише во время общественной дискуссии, ее резко оборвал сам Бен-Гурион. По некоторым свидетельствам, он даже крикнул, что Катастрофа произошла с евреями из-за идиша, а потому нет такого языка, нет, нет и нет!

Я думаю, он хотел сказать (если этот крик души действительно имел место), что переселись евреи галута вовремя в Эрец-Исраэль, Катастрофа бы не произошла. Но привязано было ощущение ужаса и непотребности галута именно к идишу, который и для Бен-Гуриона был родным языком. Отцы-основатели государства в большинстве своем знали идиш великолепно, но говорили на иврите. Кроме того, с созданием государства все государственные чиновники обязаны были носить ивритские имена. Правда, Грин стал Бен-Гурионом, Рубашов — Шазаром, и Реувен Пайкович — Игалем Алоном гораздо раньше. Но если во времена мандата такие решения принимались волюнтарно, со становлением Израиля иначе стало нельзя. Почему?

Начнем с того, что сионистский почин был с самых своих первых шагов связан с ивритом. Новый еврей должен был быть создан древним языком. Предполагалось, что, прильнув к ивриту и Земле Израиля, этот опустошенный галутом Антей воспрянет. Древние корни искали тогда (конец XIX — начало XX века) повсюду: истоки истинно еврейского танца решили обнаружить в танцевальном шаге йеменских евреев; основы чисто еврейской мелодики — в песнях кочевых племен региона; исконно иудейский облик — в бурках и куфиях, бренчащих монистах и сандалиях, которые так и называли «танахийот» («танахические»). Что танахического было в этих сандалиях — два ремешка и подошва — не знаю, по-моему, они соответствовали не столько археологическим находкам, сколько представлениям местных сапожников о небольших умениях сапожников-предков. В любом случае, это неудобство и по сей день называется «танахическая сандалия» и служит показателем принадлежности к касте «израильтян».

Но вернемся к началу начал и ивриту. Не танахическому, а обновленному, который некоторые лингвисты считают отдельным языком. Он был создан энтузиастами своего дела к концу XX века, и вскоре на нем заговорили школьники. Не ешиботники и раввины, и не по субботам и праздникам, как это было в случае с танахическим ивритом, а обыкновенные ученики обыкновенных общеобразовательных школ.

Однако не следует представлять себе создание повседневного иврита как общенациональный процесс. По воспоминаниям старожилов, еще до того, как сюда хлынул поток беженцев из Европы, Палестина, колыбель сионистской мечты, в повседневной жизни говорила на разных еврейских языках и жаргонах. Больше всего было говорящих на идише, а местной «лингва франка» служил арабский. И это было ощутимой угрозой — не только распространению иврита, но и всей сионистской доктрине.

Иврит требовал государственного протекционизма, и он его получил. Это было вполне разумным действием на раннем этапе развития государства, когда остро требовался языковой цемент для скрепления нации. Кроме спасшихся во время Катастрофы европейских евреев, не всегда, кстати, знавших идиш, на земле предков стали собираться евреи-беженцы из арабских стран и евреи-добровольцы из-за океана, малорослые выходцы из Индии и суровые силачи из Салоник, хитроумные персидские евреи и потомки гаонов Суры и Пумбедиты. Тут уж не стало и повода для спора — общим языком для всех был и мог быть только иврит. Иначе перед молодым государством маячила проблема Вавилонской башни.