Дмитрий Быков - Календарь. Разговоры о главном

Я человек смиренный, а потому мелиорация путем вымаривания фауны — уникальной и по-своему чрезвычайно любопытной — меня не устраивает: положим, я мог бы существовать и в другой среде, но эта родней. Поэтому главной задачей сегодняшней русской социологии (или ландшафтологии — увязать эти две дисциплины давно предлагает великий пермяк А. Иванов) мне представляется для начала адекватное и непредвзятое, вне устаревших либерально-консервативных клише, описание того социума, который есть, а затем — выработка тех мер, которые позволили бы оптимизировать существование этого социума, то есть, не слишком его сотрясая, убрать особенно вредные факторы. Тогда болото приобретет комфортный и в некотором смысле цивилизованный вид (естественно, имея в виду специфическую болотную цивилизацию) и станет одинаково удобным как для обитающих в нем неизбежных гадов, так и для лосей, зайцев, уток и прочей полезной дичи.

Главная черта русского социума, на мой взгляд, — хорошо простроенные горизонтальные связи при слабых и искусственных вертикальных. Не зря при резкой, кессоновой вертикальной мобильности русский человек тотчас приходит к убеждению, что ему теперь можно все и Божья борода зажата меж пальцами: Бог быстро его разубеждает. Поэтому опора Юргенса и Гонтмахера на горизонтальные связи — скажем, на движение автомобилистов, которых надо поощрять и задобривать, — кажется мне мудрой. В России традиционно крепки профессиональные и земляческие сообщества, большинство дружб и браков строится по этому принципу, и Сталин был не так глуп, стратифицируя общество, создавая отдельные льготы для шахтеров, отдельные — для писателей и т. п. Неформальные связи в профессиональных группах традиционно крепки — будь то сообщества ролевиков, экологов или благотворителей. Роль государства должна, на мой взгляд, заключаться в том, чтобы не толкать эти сообщества в сторону мафии или секты, к превращению в которые они имеют явную тенденцию; для этого достаточно посильно привлекать их к решению профильных задач, а не создавать враждебно-недоверчивую среду, в которой они как раз и закукливаются в секты. Привлекать ролевиков к школьному образованию для широкой и повсеместной организации ролевых игр на историческом материале; консультироваться с экологами от архитектуры при составлении плана городских застроек; шире контактировать с благотворительными организациями (разумеется, при строгом их отборе и отсечении пиарящихся) при выработке социальной политики государства или реорганизации здравоохранения… да мало ли! Государство не должно — и не может — руководить этими горизонтальными сообществами, за счет которых Россия только и выживает, но ему желательно опираться на них хотя бы потому, что участие в таком сообществе — основа положительной самоидентификации, «самостояния» русского человека. Русский человек терпеть не может, когда государство его «строит в ряды», но любит, когда государство пользуется результатом его самоорганизации и ценит этот результат.

Вторая и не менее важная черта русского социума сформулирована прекрасным шахматистом и бизнесменом Жоэлем Лотье, которого я часто цитирую: «На трудную задачу зовите китайца, на неосуществимую — русского». Нужно уметь поставить стране — пусть чисто номинально — великую и неосуществимую задачу, и прекрасный русский прозаик Александр Мелихов об этом талдычит не первый год. Не нужно ломать страну об колено — надо наконец научиться жить с тем, что есть; а то, что есть, немыслимо без великой цели, способной мобилизовать лучшие силы в болоте и объяснить ему из прекрасного будущего, почему у него такое зыбкое настоящее. Строить на болоте многолетние великие прожекты нельзя, но представить само болото таким прожектом можно, и в этом не будет преувеличения. Нужно уметь рассмотреть Россию не как дополнение к Западу и Востоку, а как их синтез и альтернативу им обоим. Нужно уметь сформулировать прекрасную непрагматическую задачу вроде полета на Марс и разбудить одиноких гениев, способных добиться подобного результата быстрей, чем на прагматичном Западе или на фанатичном Востоке. Иными словами, нужно найти красивое, ненасильственное и притом привлекательное словесное оформление для великой, пусть недостижимой, в меру конкретной задачи. Это может быть освоение космоса, а может — способ борьбы с даунизмом; может — великая биологическая революция, а может — экологически чистый продукт. Но без такой непрагматической — при этом внеидеологической и лучше бы наукоемкой — задачи русский социум ничего не сделает, попросту не обратит внимания на новую государственную риторику и на президента Медведева как такового, который пока уважать себя заставил только одним — вступился за поселок «Речник».

Третьей же чертой русского социума является недоверие к государственным институтам, и чем дальше будет народ от государства, Англия от Индии, — тем лучше для обоих. Россия отлично вырабатывает неформальные институты для самоуправления, и только их легализация (вроде, скажем, легализации каст в той же Индии, где англичане пытались объявить их предрассудком) может быть надежным инструментом государственного управления. Вот почему я считал бы столь важным всяческое распространение компромиссных форм суда — главного, недооцениваемого многими инструмента управления страной. Суд должен вызывать абсолютное доверие, а потому повсеместное распространение мировых судов, выборность судей, народная оценка судей могли бы стать базисом для чаемого компромисса между народом и властью. И это — задача первоочередная, а главное — разрешимая.

Если мы действительно верим, что вступили в эпоху мягкой силы, нам надо для начала научиться изучать (на основе фольклора, блогов, социальных сетей), а главное — любить то, что у нас есть. Перефразируя Уоррена — мы должны построить рай из того, что под руками, ибо ничего другого не дано. Болото только выглядит хаосом — на самом деле это гибкая, сложно организованная, изощренная система. И устоять на нем способно только то, что построено с учетом его законов. Подмораживать или разогревать его бессмысленно. Надо решиться либо раз навсегда от него избавиться, либо осознать его как единственную реальность и сделать уютней любой воды или суши.

Роман Федора Панферова «Бруски» был в нашем доме книгой культовой. Правда, самого его в доме не было, я приобрел прославленный текст позже, в букинистическом, почти за тысячу нынешних рублей. Но название было нарицательно: мать, прилежно и с наслаждением прочитавшая всю программную литературу филфака, не смогла продраться только через два романа — «Коммунисты» Арагона и «Бруски» Панферова. Эти последние в домашнем жаргоне обозначали уровень, ниже которого не может быть ничего: про безнадежную книгу мы и поныне говорим — «полные бруски». Даже творчество панферовской жены Антонины Коптяевой на фоне этого текста представляется, ну я не знаю, как-то более нейтральным, что ли, хотя бы в смысле языковом. Не так все могутно-сыромятно. Можно найти в сегодняшней России читателя на Леонова, Эренбурга (включая «Бурю»), даже вон трехтомник Федина только что выпущен «Террой», в точном соответствии с прогнозом автора этих строк, но я не в состоянии найти человека, который бы добровольно прочел четыре тома «Брусков» (1933―1937).