Александр Рекемчук - Мамонты

Я нес в себе тихое счастье, какое знал только в раннем детстве.

И засыпая в гостиничном номере, ощущал то же, что и в детстве, радостное предвкушение: а что окажется утром, в час пробуждения, под моей подушкой? Какой подарок? Ах, скорей бы утро…

Ожидания оправдались вполне.

Ни свет, ни заря постучались в дверь.

Открыл, не успев даже спросонья ополоснуть лицо, в семейных трусах до колен.

В дверях стояли Юрий Петрович Зайцев, второй секретарь посольства, и Вячеслав Николаевич Матузов, представитель Совета обществ дружбы. Оба чинные, в шляпах. Они держали в руках плетенную из прутьев корзину, похожую на колыбель, полную благоухающих свежих розовых цветов — честно говоря, я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, как они называются.

В цветах была визитная карточка Сарвара Азимова.

— Спасибо, спасибо… — растроганно лепетал я.

— Сарвар Алимжанович ждет вас вечером в посольстве, — сообщил Зайцев. — Он хочет лично поздравить вас с днем рождения и праздником Рождества. Такое удачное совпадение.

— Спасибо, спасибо…

— И еще вот это.

— Спасибо, — я благодарно прижал подарок к груди, а затем убрал бутылку подальше с глаз.

Но дипломаты не уходили, переминаясь с ноги на ногу у двери.

— Сарвар Алимжанович поручил нам распить это вместе с вами, — пояснил Зайцев.

Я взглянул на часы: восемь утра.

— Прямо сейчас?

— Да, — кивнул второй секретарь посольства.

Дипломатическая служба сродни солдатской: приказы не обсуждаются.

— Хорошо, — сказал я. — Вот только штаны надену.

Под самый Новый год мы открыли в Бейруте магазин советской книги.

Из Москвы прислали с оказией несколько пачек только что вышедшей в «Прогрессе» книги « Boys who did a-singing go » (так в переводе на английский называлась моя повесть «Мальчики»). Глянцевый покет-бук был отлично оформлен. Я с удовольствием раздавал автографы.

Однако пора была и восвояси: мы тут основательно загостевались. Не опоздать бы на встречу Нового года! Ничего, успеем…

Шли к самолету по бетонке бейрутского аэропорта.

— Дадим телеграмму с борта: «Покидая ваш гостеприимный Пакистан…», — шутил Мумин Каноат, чуя близость родного дома.

Таджикский поэт и витязь шагал, небрежно набросив на плечо ремень «калаша».

Автомат был игрушечный, гонконгского производства, подарок сыну, — но настолько неотличимый от настоящего, что я до сих пор удивляюсь, что нас тогда — в самый разгар воздушного терроризма, — не пристрелили прямо у трапа.

— «Покидая ваш гостеприимный Пакистан…» — всё хохотал Мумин.

Через час полета, выглянув в иллюминатор, я увидел землю, горы и долы, сплошь — от горизонта до горизонта — устланные белой пеленою снега.

То ли это была Грузия, то ли уже Северный Кавказ.

Почему-то вспомнилось, что когда древним римлянам удалось одолеть Карфаген (а ведь мы всего лишь пару недель назад были там, в тунисском Карфагене), они, сравняв его с землей, усыпали всё пространство солью, чтоб тут уж ничего не взросло…

Так о чем бишь я?

Ах, да: про свой день рождения. Как однажды это совпало не только с Рождеством, но и с другим великим праздником.

Совпало и еще раз, девятнадцать лет спустя.

В тот раз я уже не шастал по заграницам, а тихо сидел дома, перед телевизором, смотрел и слушал прощальную речь человека с родимым пятном на темени: мол, так и так, дорогие сограждане…

После его прощальной речи показали, как в зимнем небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.

Было ли это случайностью, или же совпадение дат таило в себе смысл мистический, но это произошло тоже 25 декабря , в мой день рождения. Невеселый выдался праздник.

После распада Советского Союза и гражданской войны в Таджикистане я потерял из виду Мумина Каноата и больше не встречал в печати его стихов.

Влад Чесноков умер.

Что же касается посла СССР в Ливане Сарвара Азимова, то до меня доходили слухи, что он живет в Ташкенте, работает таксистом.

Между тем, симпозиум в Одессе шел своим чередом. Его тема «Литература для масс и литература для избранных» в газетных статьях и отчетах варьировалась: «…для немногих», «…для элиты».

Я был бы рад сказать, что это не меняло сути.

По-видимому, сама формулировка исходила от наших финских коллег, а их волновали отнюдь не нюансы.

Финны приехали в Одессу со своими тревогами по поводу засилья на книжном рынке западного мира, к которому относилась и Финляндия, суррогатного массового чтива самого дурного пошиба — криминального, эротического, фантастического — буквально сметающего с прилавков не только серьезную современную литературу, но и классику.

По их мнению, это грозило человеческой культуре одичанием.

Жестко обозначила эту проблему в своем выступлении Марья-Леена Миккола.

Двадцатипятилетняя яркая блондинка, будто бы сошедшая живьем с этикетки финского плавленого сырка «Виола», ценимого у нас как закуска, еще в Москве привлекла к себе внимание писателей — и Трифонова, и Гинзбурга, и Оклянского, а тут еще добавились ценители женской красоты из Киева и Одессы. Всех интриговало ее имя, как бы составленное из русской деревенской Марьи и русской же городской Лены. Иным слышался в этом сочетании отзвук имени такой же белокурой богини Мэрилин Монро, оставившей недавно в безутешности сонмы поклонников. Третьих умиляло, как близка ее фамилия хохлацкому Мыколе. А может быть, возбуждали интерес и совсем другие качества.

Все расспрашивали, не участвовала ли она в конкурсе на титул «Мисс Финляндия», вообще выясняли — мисс она или миссис (по-фински «нейти» или «роува»), будто имели намерение жениться, на что получали суровый ответ, что миссис, что роува, что уже, слава богу, замужем.

В меньшей мере дознавались, чту она пишет. Но от консультантов Иностранной комиссии было известно, что Миккола — прозаик, у нее есть книги, сочиняет тексты для политических варьете. Наиболее осведомленные уверяли, что эта финская Мэрилин — коммунистка, другие же остерегающе добавляли: маоистка .

Надобно заметить, что среди финских писателей, приехавших в Одессу, было немало коммунистов либо сочувствующих им людей левой ориентации. Молодого поэта финских кровей, выросшего в Америке, они сами, смеясь, представляли нам как «дитя Карла Маркса и Кока-Колы».

Вообще, в конце шестидесятых и начале семидесятых годов мир заметно припадал на левую ножку.

Повсюду еще ощущалось жженье молодежных бунтов в Соединенных Штатах Америки, студенческих буйств в Латинском квартале Парижа, террора «красных бригад» в Италии и Германии. Кубинские бородачи Фидель Кастро и Че Гевара пленяли воображение юношества.