Александр Рекемчук - Мамонты

Во всем этом был отзвук катастрофического толчка китайской «культурной революции», которая, в свою очередь, была отчаянной попыткой воскресить идеи русской большевистской революции…

Возможно, были и мистические причины этого мирового пассионарного беспокойства.

Одни жаждали революций, социализма.

Другим лишь претила буржуазность.

Путешествуя по Финляндии, я наблюдал — в самолетах, поездах, автобусах — длинноволосых юношей и коротко стриженных девушек, уткнувшихся носами в кроваво-красные томики. Это были цитатники Мао-Цзедуна.

В маленьком приполярном городке финский писатель, зазвав меня в гости, показывал достопримечательности своего уютного дома: детскую комнату с койками в два яруса, где к стене был пришлепнут большой плакат с красным знаменем и головою Ленина; затем повел в спальню, где у обширной кровати белого лака стояла такая же белая этажерка, на которой теснились книги в белых глянцевых обложках — дамские романы, love stories ; я-то сперва, по простоте души, вообразил, что он хвастает изысканным вкусом хозяйки, выдержавшей спальню сплошь в стиле какого-то Людовика, но по его ехидной улыбке понял, что он показывает мне, какое говно читает супруга писателя…

Именно этим — прорвой бульварщины, хлынувшей взахлеб с книжных страниц и экранов — были озабочены наши коллеги.

Они основательно подготовились к дискуссии. Даже вывесили на доске диаграммы, изображающие борение сил и тенденций.

Мы же несколько иначе понимали и трактовали тему симпозиума.

Юрий Оклянский в своих более поздних книгах «Биография и творчество», «Счастливые неудачники» немало страниц попятил одесской встрече 1970 года.

При этом он опирался на стенограмму дискуссии, которую ему удалось разыскать в архиве.

Я цитирую тексты по Оклянскому, сохраняя пунктуацию.

«Мне кажется, — говорил в Одессе Юрий Трифонов, — суть всей проблемы — элита, массы — заключена в самом факте просвещения. Уровень читателя, интеллектуальный уровень растет… То, что накопила история искусства, то сейчас накапливает — не полностью, разумеется, по уменьшенной модели — средний образованный человек. Так вот, чтобы оценить, к примеру, фильм „Земляничная поляна“… надо иметь накопления. Надо, может быть, знать Библию, Данте, Шекспира, Хемингуэя, Льва Толстого, Кафку, Чехова…»

Характерно, что элитарным, в представлении Трифонова, было лишь искусство творческого эксперимента.

«В России был Велемир Хлебников, — продолжает он. — Поэт для поэтов. Его странная поэзия была и в то время совершенно чужда читателям. Прогресса не произошло за 50 лет. Хлебников массовому читателю не нужен. Заумный язык — все эти „убещуры“ и „гзи-гзи-гзео“ — отвергнуты и погребены на кладбище литературного былья. И, однако, хлебниковская поэзия всё же пришла к массовому читателю — через Маяковского, Асеева и затем Евтушенко, Вознесенского и т. д. То есть то, что делалось сугубо для избранных — а Хлебников и не рассчитывал завоевать читателя, — не пропало даром и не исчезло. Оно присоединилось, влилось».

Столь же решительно Трифонов выводил вообще за рамки разговора тему коммерческой субкультуры.

«Действительно массовая „ширпотребовская“ продукция и пустая, развлекательная, детективная, шпионская и т. д., которая наполняет корзины магазинов, вся эта продукция не имеет отношения к нашему семинару».

Тем не менее, сам Юрий Трифонов чувствовал половинчатость, отвлеченность состоявшейся разговора. Уже возвратившись в Москву, он продолжал обдумывать ход дискуссии, тезисы своего собственного выступления, которым, судя по всему, не был удовлетворен.

Это очевидно из его письма критику Л. И. Левину от 26 октября 1970 года — оно опубликовано много позже в книге А. Шитова «Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества. 1925–1981».

«Дорогой Лев Ильич!

Получил Ваше письмо вчера, вернувшись из Одессы, где происходил симпозиум с участием финских писателей на тему: „Искусство для масс, искусство для элиты“. Мне тоже пришлось произнести монолог на эту тему. Мысль у меня нашлась единственная: о том, что время вносит катастрофическую путаницу. То, что когда-то делалось для элиты, становится со временем достоянием масс, и наоборот. (Примеры: Рабле, Свифт, которые сделались достоянием детского чтения, с другой стороны, художник Пиросмани или протопоп Аввакум). Другие участники симпозиума тоже изощрялись, как могли. Словом, было порядочно болтовни, как обычно на таких мероприятиях…»

Наших финских коллег, повидимому, тоже не устраивала эта отвлеченность, это парение в горних высях. Выражаясь фигурально, разговор шел на разных языках. То есть, общение на симпозиуме и так велось через переводчиков: финнам очень трудно дается русский язык, хотя, по уверениям старика Покровского, именно финская кровь течет в жилах русского народа.

Но здесь речь об ином — о сути.

На одесском симпозиуме одни, по выражению Трифонова, «изощрялись, как могли», другие же пытались вести речь о хлебе насущном в прямом и переносном смысле этих слов.

На правах ближайших соседей, финны были отлично осведомлены о том, что книги русских писателей — да того же Юрия Трифонова, — имеют многомиллионного читателя, достигают самых удаленных уголков страны; что толстые литературные журналы, такие, как «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», издаются неслыханными тиражами; что самый острый дефицит в стране — книги, притом хорошие книги.

Знали они и о том, что эти книги очень сильно влияют на сознание масс, будоражат общество, что иногда это приводит к острым ситуациям, к противоборству писателя с идеологической машиной государства, но в итоге — не государство, а именно писатель остается властителем дум…

А вот они, финны, честные и безусловно прогрессивные писатели своей маленькой страны, лишены этой роли властителей дум, оттеснены от жизни общества и, вообще, их творчество захлестнуто мутным потоком переводной коммерческой дряни, тем самым «ширпотребом», о котором с небрежением говорил Трифонов.

Они — вежливо и ненавязчиво — пытались втолковать нам, что у них с этим делом плохо .

Мы же считали, что если плохо — то это у нас .

У нас нет свободы. Нет хороших джинсов на прилавке. Нет кока-колы. Нету стриптиза. Нету книжек Микки Спилейна. Нету фильмов про Джеймса Бонда…

Фантом коммерческой литературы, как неизменный атрибут «сладкой жизни» за бугром, порой вводил в искушение серьезных и талантливых людей.

В том же семидесятом писательская братия сочувственно следила за аферой, предпринятой Василием Аксеновым, Овидием Горчаковым и Григорием Поженяном.

Они решили составить конкуренцию англичанину Яну Флемингу, автору романов о супершпионе Джеймсе Бонде, знаменитом агенте 007, растиражированных еще и в кинематографической «бондиане».