Виктор Ардов - Этюды к портретам

О себе скажу, что многому я научился, многое понял такое, что не прочтешь и в книгах, слушая беседы Ефима Алексеевича (Демьяна) с Кольцовым.

Иногда Кольцов приглашал друзей к себе на дом «на междусобойчик», как он выражался. Вот тут-то его влечение к шутке, к игре давало себя знать самым пышным образом. Кольцов даже на больших полуофициальных вечерах в «Жургазе» устраивал забавные аттракционы, сюрпризы, увешивал карикатурами и плакатами весь особняк. А у себя на квартире он непременно придумывал что-нибудь неожиданное.

Однажды, явившись в гости к Кольцову (Пушкинская улица, 20), мы увидели, что бутылки с вином на столе вместо обычных этикеток украшены мягкими обложками книг с портретами писателей (из серии «огоньковской» библиотеки). При этом подбор этикетки к данному сорту вина был тщательно продуман. Кислота или сладость, так же как и «крепость» в творчестве данного писателя, учитывались при расклейке новых иконографических ярлыков. Можно себе представить, как веселились гости, изучая и комментируя это неожиданное угощение!..

— Попрошу еще рюмочку Зозули! — кричали за столом.

— А мне налейте белой Кольцовки!

— А мне Маяковского с перцем!

Кольцов часто фотографировал друзей в забавных позах и одеяниях. Он умел отдыхать и веселиться…

Закончить эти воспоминания мне хочется, выразив восхищение и удивление перед редкостной глубиною, умом, талантливостью, чуткостью, храбростью и волей этого выдающегося человека. Многие — в том числе и я — признают, что в становлении их мировоззрения участие и влияние Кольцова огромно. Оно и не могло быть иначе! Не только товарищи, связанные с ним по работе или в силу дружбы, но и совсем чужие люди непрерывно шли к Михаилу Ефимовичу.

Популярность Кольцова была очень велика. Неудивительно поэтому, что многим и многим приходило в голову с ним посоветоваться. Его приемные в «Правде» и в «Жургазе» были переполнены и москвичами, и иногородними посетителями. Личная почта его была крайне велика. Разумеется, многочисленные посетители утомляли Михаила Ефимовича. Но он не считал возможным отказывать людям в своей помощи. Только однажды после тяжелого приема он сказал мне:

— Поверите ли, иногда мне досадно, что мне еще нет сорока лет. Нужна, в сущности, большая седая борода и семьдесят лет хождения по жизни, чтобы спокойно слушать все то, что изливают мне люди, когда мы остаемся с глазу на глаз. Такова уж моя судьба: с молодости со мной обращаются так, словно я на тридцать лет старше, чем я есть…

И это было правдой. Я уже сказал: он был мудрецом. И не затворником, который презрел все человеческое, глядит свысока на род людской, усмехаясь снисходительной улыбкой по поводу несовершенства человеческой натуры. А добрым помощником людей, нуждающихся в его ясном уме, твердой воле и деловой активности, в его чуткости, большом авторитете писателя и политического деятеля. Но вот что: слюнявой всеядной доброты в нем не было. Кольцов умел быть жестким с теми, кто виноват перед людьми, перед страною, перед Революцией, перед своим долгом гражданина нашей эпохи. Не раз приходилось мне видеть, как его губы искривляла презрительная и жестокая гримаса по адресу тех, кто ее заслуживал. Недаром он писал о себе как об этаком социальном ассенизаторе советской власти: пало ему на долю бороться со злом, выискивать его, хватать за руку негодяя и вора, подлеца и преступника. Он это и делал безропотно по тот самый день, пока мы не расстались с ним.

1964

Писатель Пантелеймон Сергеевич Романов рано умер: ему было 54 года. При жизни он пользовался большой популярностью. И мне хочется записать мои впечатления от того, как талантливо умел читать свои рассказы Пантелеймон Сергеевич.

Неоднократно приходилось мне выступать вместе с П. С. Романовым в составе писательских групп перед слушателями Москвы и других городов. Иногда мы читали в маленьких населенных пунктах — в рабочих клубах Подмосковья и других областей. И всегда признанным «премьером» наших вечеров был Романов. После него выступать — уже нельзя было: Пантелеймон Сергеевич читал настолько сильно, смешно, где надо, а где надо — трогательно, что любая аудитория буквально отвечала овациями на его выступления.

У Романова была чисто народная русская речь. Он легко передавал говор крестьян и рабочих, интеллигентов и полуинтеллигентов. Родился Пантелеймон Сергеевич в Одоеве Тульской губернии. Там он и наслушался этих неповторимых интонаций.

А насколько крепко въелся в П. С. Романова коренной русский быт, видно из одного забавного эпизода. В каком- то столичном клубе должна была выступать группа писателей. Я немного опоздал, И когда я появился в комнате за кулисами, которую отвели для выступающих, там уже сидел Пантелеймон Сергеевич. А на эстраде читал свои произведения Матэ Залка — его мы называли на русский лад Матвеем Михайловичем… Я спросил у Романова: что происходит в зрительном зале? И он ответил, лукаво улыбаясь, по-церковному:

— От Матфея чтение…

Когда ведущий объявлял, что слово принадлежит писателю Пантелеймону Романову, часто возникали аплодисменты, ибо многие знали, какое наслаждение их ожидает.

На эстраду неторопливо выходил пожилой человек с короткой бородой и пепельного цвета усами, скромно одетый. Он нес большой коричневый портфель. Надо заметить, что появление с портфелем в руках перед слушателями — дело рискованное: любая аудитория предпочитает, чтобы оратор говорил наизусть. Портфель часто сулит публике длинное и скучное чтение произведений, не приспособленных для исполнения с эстрады… Но Романов медленно и спокойно усаживался за столом, надевал на нос пенсне, медленно же раскрывал свой портфель и вынимал оттуда большую жипу бумаги. Он более трех минут мог искать на глазах у своей аудитории нужную рукопись. Раскроет ее и аккуратно утюжит руками листы, чтобы лежали как следует. Затем, повернув впервые лицо к залу, объявляет заглавие вещи…

Читал Романов вводные абзацы ровным голосом. И не «разу неискушенные слушатели понимали, что перед ними — чтец поразительного мастерства. Но не проходило и пяти минут с того момента, как Романов методически и даже как-то скучно располагался за столом, — писатель уже вел за собою всех, кто сидел в зале. Даже те, что пришли сюда с намерением возражать и заранее не верили в силу слова, которое будет звучать с эстрады, и они были полностью покорены Романовым. Ему доступна была вся мыслимая палитра чувств и эмоций. Публика замирала, завороженная этим негромким тенором, который заставляет зал плакать или смеяться, негодовать или сочувствовать.

Существенно, что Пантелеймон Сергеевич умел трогать свою аудиторию не только произведениями, написанными именно для чтения вслух (а у него были такие вещи). В его устах нейтральные, казалось бы, описания обстановки и пейзажа, ремарки автора, комментирующие диалог и психологию действующих лиц, звучали не только интересно, но и очень значительно…