Виктор Ардов - Этюды к портретам

Круто вырезанные ноздри прямого носа не то что трепещут, а живут. Движения ноздрей редки, но и в статичном состоянии они выражают богатую индивидуальность своего обладателя, его мощный темперамент. Я вообще считаю, что ноздри рассказывают о человеке почти столько же, сколько и его глаза. А что же сказать о глазах Федора Ивановича?.. Даже двадцатилетним юнцом я прочитал в них такую незаурядность, такой подбор редчайших и драгоценнейших качеств, что у меня забилось сердце. Как у всякого воистину талантливого человека, у Шаляпина были глаза провидца. Чудилось, что он насквозь видит тебя, все твои свойства, помыслы, желания. И сверх того еще, как облака по небу, проходили в его глазах какие-то собственные его мысли и ощущения, которых постигнуть тебе не дано… Губы сжаты надменно и властно. Белокурые волосы — среди них почти незаметна начинающаяся седина — чуть-чуть видны из-под шляпы. Цвет лица — бледный, но здоровый. Да, это богатырь удалого северного племени. Прямой потомок новгородских ушкуйников, волгарей, приокского великана Ильи Муромца. Сквозь безукоризненное обличье артиста-европейца просвечивает ровным и чистым светом его русская сущность.

Как уже сказано, по ступенькам артист поднимается не спеша. Оно и не может быть иначе, потому что во всем облике Шаляпина разлита заметная с первого взгляда значительность. В самом деле: иной раз увидишь человека, который важничает, и подумаешь: «А чего, собственно, он так пыжится?» А уж про Шаляпина этого никак нельзя сказать. Не только по беспримерной своей внешности, нет, именно по внутренним свойствам, которые постигаешь мгновенно, этот человек имеет право вести себя значительно.

Больше того: сразу же заметно, что такое поведение полностью соответствует тем посылам, что идут к Шаляпину ото всех окружающих — знакомых и незнакомых. Видите ли, не все знают, не все понимают, что если у человека имеется слава, ее как-то надо нести, как невидимый, но очень длинный и трудный при передвижении шлейф. А способов управляться с подобным «шлейфом» довольно много.

Была в Федоре Ивановиче властность, свойственная повелителю человеческих сердец: Шаляпин привык своим искусством потрясать нравственное существо своего слушателя — зрителя. Подобные потрясения не забываются ни потрясенными, ни потрясшими. Все это и сквозило в величавости артиста.

Читались в ней воспоминания о безошибочном овладении сердцами многих и многих тысяч людей во многих странах. Проступала уверенность артиста в том, что и впредь эта волшебная способность не оставит его..

И эта сторона также явственно проступала в манерах Шаляпина: он умел быть равнодушно спокойным под тысячами взглядов в жизни, как и на сцене. Радость, которую ощущали его поклонники от лицезрения любимого артиста даже на улице, не могла быть неприятной для Федора Ивановича. Такая радость будила в нем ощущения давно уже — привычные, но отнюдь не досадные.

Я никогда после не видел знаменитого человека, который умел бы так величественно и естественно, умело и небрежно обращаться с трудным шлейфом славы. Но ведь и слава-то у него была чрезвычайная.

…Итак Шаляпин поднялся по лестнице до площадки, на которой стоял контролер, и царственным жестом поднял белую руку, указывая на своих спутников.

— Это — со мною, — сказал он спокойно, с уверенностью в непререкаемой силе своих слов.

Контролер почтительно отступил, и молодые люди цепочкою стали проходить на площадку. Пока длилось это восхождение, Шаляпин оглядывался. Внезапно взор его остановился на мне. Не знаю, чем привлекла внимание артиста моя скромная внешность. Но я увидел, как в глазах Шаляпина возник огонек искреннего интереса. Огонек такого сорта, что бывает у художников всех видов искусства: Федора Ивановича заинтересовал, как занятное явление жизни, черненький молодой человек, стоящий на лестнице. Он бес- Церемонно осмотрел меня с головы до ног. Но раньше, чем был исчерпан этот взгляд, интерес Шаляпина к моей особе исчез. Огонек в глазах потух. Досматривал меня Федор Иванович только потому, что движения головы и глаз, потребные для этого взгляда, остановить было уже невозможно.

Равнодушно отвернувшись, певец проследовал в дверь, ведущую в артистический гардероб.

…А в зал мы все-таки прорвались. И сели на чужие места в партере. Нас прогоняли с места на место, но нас это только веселило.

Между тем концерт шел своим порядком. Программа была, что называется, умеренно академическая: все больше артисты Большого и Малого театров. Танцы, пение, сцены из пьес. Вел программу уже и в то время очень одряхлевший артист Большого театра Трезвинский. Он старательно и солидно объявлял звания и фамилии артистов, трудные заглавия назначенных к исполнению произведений, имена аккомпаниаторов и постановщиков… Зрители принимали программу доброжелательно. С интересом выслушивали объяснения Трезвинского, требовали бисов… Словом, все шло нормально.

Но вот по времени стало ясно, что концерт близится к концу. Трезвинский вышел на эстраду, явно воодушевленный чем-то. На сей раз он не назвал ни звания исполнителя, ни места его службы, ни произведения, которое сейчас услышат зрители… Дойдя до середины эстрады — даже не приближаясь к рампе, — он успел произнести только вот что:

— Федор Ива…

Оглушительный рев раздался в зале. В этом реве голосов тонули даже аплодисменты, которых тоже было немало: аплодировали все присутствующие. Трезвинский растерянно улыбнулся и стал пятиться к выходу…

Из боковой двери вышел Шаляпин. Чтобы подойти к авансцене, ему надо было пройти шагов тридцать. Тем, кто выступал на эстраде, известно: такие расстояния очень затрудняют появление перед аудиторией. Есть какой-то оптимум времени, отпущенного на ваше «сближение с противником», то есть публикой. Если расстояние до рампы или до кафедры велико, надо прибавить шагу. Посмотрите, например, какою бодрой рысью вбегают на эстраду и убегают с неё самые почтенные артисты в Колонном зале Дома союзов. Но Шаляпин шел очень медленно.

Наверное, так шли триумфаторы в Риме. Ведь за торжественной церемонией въезда в латинскую столицу непременно стояли одержанные победы, привычка к власти над легионами и завоеванной страной, богатство и многие почести. Вот и у Шаляпина видно было, что не первый раз сегодня он вкушает этот неповторимый гул восторга и преданности зрителей.

Если до концерта — на лестнице — привычка к господству артиста-триумфатора постигалась мною по каким-то не слишком явственным признакам, если она была как хвост Павлина в сложенном виде, то теперь этот хвост развернулся огромным веером, нимбом — что я говорю? — не нимбом, а блистающим сиянием над всею фигурой певца. И все-таки этот восторг аудитории был только аурой — предвкушением художественных наслаждений. Шаляпин еще не пел сегодня. Он еще не касался своим искусством самых сокровенных чувств и мыслей двухтысячной толпы. Но именно сейчас сойдет к людям, сидящим в зале, эта радость. И потому так беснуются собравшиеся сюда люди самого различного социального положения, возраста, характера…