Виктор Ардов - Этюды к портретам

Моя работа об И. М. Москвине закончена, ибо о других ролях великого артиста я писать не смею: иных я не видел, а другие не настолько укрепились в памяти, чтобы возвращаться к этим созданиям достаточно удаленного прошлого. И я хочу в заключение поблагодарить судьбу за то, что мне дано было встретить на моем жизненном пути такого актера, каким был Иван Михайлович, удалось увидеть и услышать его…

1969–1971

Быть может, кому-нибудь это покажется странным, но я считаю одним из самых сильных впечатлений от театра, какие я накопил за всю мою жизнь, исполнение Василием Васильевичем Лужским маленькой роли чучельного мастера в пьесе К. Гамсуна «У врат царства» (постановка Московского Художественного театра).

В этой роли — два пятиминутных выхода. Их трудно назвать даже эпизодами. И все-таки мне показалось тогда — я смотрел спектакль в 1931 году весною, и через столько лет ощущение это сохранилось, — что Лужский играл лучше всех в спектакле. И главное, он сообщил мне — зрителю — о месте и времени действия, об авторе пьесы, о целом строе мыслей этого великого писателя, о нравах его родины столько, что и по сей день хватает пищи для размышлений на помянутые темы.

Как это достигается? Что же такое сделал артист, хотя и знаю, что нет труднее задачи, чем передавать свои впечатления от искусства тому, кто сам не был зрителем, слушателем, читателем…

Итак, конечно, в основе лежит прекрасная традиция Художественного театра: даже премьеры труппы показывались публике в ничтожных ролях. Вот и Лужский — один из корифеев МХАТа, режиссер и исполнитель ряда важных ролей с самого основания театра, взялся за роль «без ниточки», как гласит закулисная терминология.

Напомню вкратце содержание роли: пошловатая подруга смелого и стойкого философа Карено — Элина желает подарить своему мужу этакий символ его величия, его смелости и широты взглядов. Она приглашает чучельного мастера, чтобы тот сделал ей чучело сокола (тщательно выбранный символ достоинств Карено).

И вот приходит мастер. Это — старик с оплывшим лицом и седыми усами, с короткой, плохо подстриженной бородою. На нем поношенная курточка серого цвета, в руках видавшая виды шляпа «охотничьего» образца. Он безукоризненно вежлив.

Такая вежливость могла бы произвести впечатление подхалимства, искательности. Но это не так. Дело в том, что перед нами — норвежец. Представитель одного из европейских народов, у которых цивилизация — сперва феодальная, а потом и капиталистическая — насчитывает несколько веков существования. Эту вежливость, может быть, плетьми внедряли в его предков четыреста лет тому назад. До чучельника она дошла как нечто передаваемое по наследству— ну, как привычка к определенным жестам или манера мигать: ведь в каждой семье существуют какие-то свои наследственные качества и повадки…

Не надо только думать, что самого чучельника в детстве пугали и наказывали по законам и обычаям средневековья. Ничуть. За последние два века уже не было надобности в крутых средствах принуждения. Уже не рубили руки ворам, потому что воровства-то почти не стало в тихих и скромных скандинавских странах. Хозяева жизни — потомки владетельных «ярлов» и «баронов» — сами стали вежливыми, как вежливы и нынешние властители банкиры, промышленники, торговцы…

И уже отец чучельника вырос в сознании, что он — избиратель; что раз в четыре года он равен самым важным господам в стране, от его голоса тоже что-то зависит при выборах стортинга (а следовательно, и правительства). И это собственное достоинство, взращенное на скромной, но прочной и давно уже ставшей привычною основе буржуазной демократии, — оно явственно ощущается и в старом мастере. Это бедняк, который, однако, знает, что в ответ на его вежливость он непременно получит порцию холодной и равнодушной вежливости со стороны заказчика. И он не теряет своего достоинства, когда произносит учтивые фразы — все эти слежавшиеся в столетиях нерушимые словосочетания и возгласы: «Спасибо…», «Пожалуйста…», «Прошу прощения…», «Фру оказала бы честь…», «Господин, вероятно, шутит…», «Примите уверение в совершенном почтении…» И что там еще есть в этой рубрике?..

Да, чучельника не пытками, и не плетьми, и не окриками, а проповедями пастора, поучительными примерами из жизни родителей и соседей, учителей в сельской школе приохотили к этой уже бессознательной вежливости дрессированного животного. (Условный рефлекс!) Вежливость, словно лак, отполировала со всех сторон отекшее лицо старика, согнула его спину, сделала такими безвольными и испуганными — да, да, именно, именно испуганными — его руки: они сами все время складываются на животе как символ робости и покорности. Но под налетом полировки, сообщенной цивилизацией, невозможно скрыть тоску и горе пожилого человека. О чем он тоскует? В чем его горе? Мы не знаем в точности: чересчур мало времени проводит с нами старый чучельник. Но скорее всего источник горя все тот же: бедному человеку мало помогают и его собственная цивилизованность, и внешняя вежливость хозяев жизни, которые забрали себе все на свете, а трудовому люду не оставили даже кусочка солнца на небе, лесной полянки в лесистой стране, радости общения с природой, возможности быть самим собою, а не придатком к конторе, к фабрике, к лесосеке во время тяжелого и плохо оплачиваемого труда. В норвежском захолустье и ремесла плохо кормят мастеров. Кто знает — умерла ли от недоедания, а не то от туберкулеза дочь этого чучельника, сбежала ли в свое время жена, не выдержавшая нищеты и томительной скуки маленького городишка? Мечтал ли он сам в молодости быть Бремом, или лейтенантом Гланом, или Амундсеном (конечно, речь идет о судьбах этих героев, а не об их именах, неизвестных старику)?.. Кто знает…

Только автор «Голода», такой внимательный к чудакам, к людям, надломленным жизнью, мог бы поведать нам обо всем. Но великому норвежцу этот старик нужен на пять минут, как эпизод в жизни его любимца — философа Карено. И потому так скупо автор рисует нам чучельника. Мы даже не знаем его имени… Но в исполнении Лужского горе (вернее даже, привычка к горю) звучало во всем облике чучельного мастера, окрашивало его голос и взгляд, манеры и жесты… Явственные приметы застарелых бед и новых неудач зримо присутствуют все время, пока старик находится на 1сцене. И вот, когда всмотришься в его печальные черты, лучше понимаешь, почему Гамсун делается резким, подчас даже крикливым, как только заведет речь о страшных, утомительных пустяках буржуазной цивилизации, которые связали людей по рукам и ногам, ослепили их, оглушили, отторгли от природы и естественных человеческих свойств, сделали трусливыми и робкими…