Абдижамил Нурпеисов - Долг

И в тот день, когда она, судя по всему, опять была в одном из самых тягостных своих состояний, ты чуть ли не силком вытащил ее из дома. Едва переступив порог, она остановилась рядом с медным самоваром, который бурлил, клокотал. Можно было подумать, будто она очнулась ото сна и впервые, за все это время увидела белый свет... Долго потрясенно глядела на багровое солнце, на вольно раскинувшийся в полнеба полыхающий закат, на безбрежную холмистую степь, начинавшуюся прямо от порога дома, на рослую лиловую полынь и верблюжью колючку, на молодую мураву — все отливало горячим кирпично-красным отсветом уходящего дня. А когда повернулась в другую сторону и увидела могучее море, сплошь в пурпурном отблеске, то в черных больших зрачках ее неожиданно вспыхнул живой огонек, и вдруг она точно стряхнула с себя безысходность тоски. Словно былая радость проснулась в ней на миг, всю ее всколыхнула, и в каком-то порыве она, схватив тебя за руку, побежала к морю. И тогда ты точно ожил, осмелел, тоже разулыбался, побежал за ней, норовя поймать ее, обнять на бегу. Но она все не давалась, каждый раз увертывалась, вырывалась и бежала, мчалась впереди на расстоянии вытянутых рук, и звонкий дразнящий смех ее колокольчиком катился к морю. Вдруг она оборачивалась на бегу, обжигала тебя тем давнишним, таким милым, лукавым взглядом, показывала по-девчоночьи язык, и ты, ошалев от радости, старался настичь ее. А волосы развевались за ее плечами, обнажая нежно-смуглую шею. У тебя отчего-то перехватывало дыхание, неистово колотилось, рвалось сердце... Ты бежал, задыхаясь, с упрямой решимостью догнать ее во что бы то ни стало, протянул обе руки вперед, а она резво неслась, летела, высоко вскидывая стройные упругие ноги, мелькая смуглыми икрами, заливаясь дразнящим счастливым смехом. Однако ты неотвратимо настигал ее и, казалось, вот-вот уже подхватишь на лету. И тут она неожиданно резко остановилась, пригнулась, и ты в запале, на всем бегу пронесся мимо, споткнулся, взметнув столб пыли, перевернулся через голову. Раздосадованный, вскочил на ноги, оглянулся на нее, а она, держась за живот и встряхивая волосами, хохотала до упаду...

— А ты, оказывается, шустрая...

— Со мной не шути. Я чемпионкой была в институте — по бегу на короткие дистанции.

— Вон ка-ак?! А вот и море!..

Ты не отдышался еще, обнял ее, но она отстранилась и направилась к морю. Ей показалось странным, как могла она все эти дни просидеть в четырех стенах, предавшись унынию. И вот теперь удивлялась тому, каким чудом этим тихим вечером проснулась в ней радость. Такая вдруг легкость появилась сразу в руках и ногах, что хотелось бежать и бежать вот так по теплому песку, бежать без оглядки, не чуя под собой ног, вдыхая свежий воздух, пахнущий степью и морем. И когда обогнула еще одну мохноглавую дюну, прямо перед нею открылось во всю ширь замершее в сумерках море. Бакизат, будто от неожиданности, застыла на мгновение. Море безмолвствовало, тишина звенела в ушах, и в этой тишине она услышала, как гулко колотится ее сердце, и побежала снова, а добежав до моря, на бегу скинула сначала одну туфлю, потом вторую, и, всплескивая воду, вприпрыжку продолжала бежать по ровной гладкой отмели.

Вслед за ней, бурно дыша, добежал и ты. Бакизат не повернулась к тебе, стояла по щиколотку в воде, «Бати-иш...» — ты подал голос. Но она не шелохнулась. Казалось, она так и будет стоять неподвижно — до тех пор, пока кто-нибудь не выведет ее за руку из воды. Ты весь подался вперед, силясь увидеть то, что заворожило ее внимание. И прислушивался напряженно, стараясь уловить скрытую тайну ночного безмолвия, но ничего не услышал. Вдруг догадка осенила тебя: ты ничего не видишь и не слышишь потому, что стоишь не в воде, как она, а на суше.

Да, Бакизат поразила тебя сегодня. Как преобразилась вся, расшалилась даже — не узнать. И к добру ли все это? Вон она застыла неподвижно. Со стороны посмотреть — тростиночка, вонзенная кем-то в песок. Может, в этой пронзительной вечерней тишине ее потряс во всем величии открывшийся ей наконец бесконечно огромный мир. И в самом деле оглянись-ка вокруг! Как хорошо, что шальной прибрежный ветер, весь день не дававший покоя, вдруг разом утих. А море?! Еще вчера грозное, натужно ворочалось и ревело оно перед аулом — теперь неожиданно стихло и покорно улеглось у ваших ног. И месяц круторогий припозднился, не скоро, видно, заявится, проложит по водам свою сверкающую дорожку. Зато, едва дождавшись сумерек, ярко и весело вызвездилось темное небо, пригоршнями высыпало серебристые блестки в море, и теперь, сорвавшись с высоты, они мерцали и переливались, перемигиваясь со своими небесными собратьями из зачарованных глубин воды. И вся эта неземная, абсолютно без шороха и дуновения тишина, весь этот мир, таинственный, замер в неизъяснимом восторге, весь этот рой мириад звезд, дрожащих в черном небе и черной воде, угасающих и тотчас вспыхивающих, излучающих свой зыбкий свет, — все это разом отозвалось в тебе, затаенным величавым гулом мироздания заполнило душу — заполнило и всколыхнуло... Почудилось вдруг, что и твой свет, свет твоей жизни, сливаясь со звездным, дрожит над пучиной... Твоя жизнь, как маленькая звездочка, трепетала над бездной, и это было чудом. Неспроста ведь есть поверье: счастлив тот, кто помечен звездой...

Ты так уверовал в это сейчас, что, казалось, видел в темноте сияние собственных глаз. Оно соединялось с тем, звездным, и соединялась, сливаясь с морем, твоя душа. Ты дышал ровно, глубоко, но сердце твое билось, трепетало радостно, как у ребенка в объятиях матери. Вот когда открылось тебе все, что раньше тебя поняла Бакизат. Ты вдруг прозрел, наконец-то тоже почувствовал, что таилось на самом донышке ее чуткого сердца. Все, что так поразило, взбудоражило твою юную жену-тростиночку, мгновенно передалось тебе: и сейчас ты видел и испытывал то же, что и она, и сердца ваши забились в лад. Впервые вспыхнуло в душах ликующее созвучие, они стали как единая трепетная душа, и это было непостижимо и прекрасно.

Как же ты был счастлив в ту ночь! Душа, охваченная восторгом необъятного, неизъяснимого открытия, порывалась излить все, что мириадами смутных предчувствий возникало в ней каждый миг. Душа рвалась, но ты не смел, шелохнуться, ненароком задеть какой-нибудь жухлый кустик или гальку, чтобы не спугнуть торжественно звенящей тишины ночи, в которой неведомая тебе душа твоей женщины проникновенно соединялась с чудом, околдовавшим эту глухую южную ночь, раскинувшуюся в забытьи моря. И, замирая весь, еле сдерживая дыхание, как и Бакизат, глядел ты вдаль, в черное трепетное безмолвие. Ни звука, ни шороха. Молчала ночь, молчало море. Лишь чуть поодаль, в камышовых зарослях, временами безнадежно выкликала кого-то охрипшая птаха. И вдруг в нескольких шагах от берега раздался звонкий всплеск. Ты поневоле усмехнулся. Видно, не только на греховодной земле, но и в море наступил час влюбленных, наверное, и там, в кромешном подводном царстве, охваченные страстью, как и все живое на свете, мечутся неведомые существа. Только и среди них наверняка тоже попадаются такие же вот нескладные, нетерпеливые, как ты. Вон погнался, должно быть, кто-то из их рода-племени за своей белой рыбкой, взметнулся над гладью моря и вновь плюхнулся, точь-в-точь как ты давеча в куст, и всплеснул и потревожил воду. И в том месте, где послышался всплеск, вдребезги разбилось отражение дрожащей Звездочки, и точно искры брызнули во все стороны...