Абдижамил Нурпеисов - Долг

— Видел? — взволнованно сказала Бакизат. — Звездочка выпрыгнула...

Ты не расслышал за своими мыслями, и тогда она подбежала к тебе, потеребила за рукав:

— Видел, спрашиваю, как звездочка выпрыгнула? |

— Откуда?

— Как откуда? Из моря!

Ты счастливо расхохотался. Она уставилась на тебя с удивлением. Потом нахмурилась. Лицо ее исказилось в болезненной гримасе. Резко отвернулась и пошла, не сказав ни слова. Ты не успел еще согнать с лица неуместную улыбку, а она уже удалялась по узкой полоске побережья, и под ногами ее сухо потрескивала иссохшая нынешним знойным, без единого дождя летом скудная приморская трава.

— Батиш... милая... ну, подожди...

Она не ответила. Только, услышав твои неровные шаги за спиной, сама прибавила шагу. Ты все же догнал, поравнялся, неуверенно взял ее за руку:

— Ну, прости...

Она с каменным лицом отстранилась.

— Ты ведь права. Звезды действительно выпрыгивали из воды. Я тоже видел.

— Да ну тебя!

— Честное слово, видел! Выпрыгнула, плеснула так...

— Ты... нет, ты в самом деле видел?

— Еще как! Вот этими глазами.

— А как звездочка разбилась, видел?

— Ну конечно! Вдребезги разлетелась.

— Даже искры посыпались, верно?

— Да! Серебристые такие... жгучие...

— А осколок тебя, случайно, не задел?

— Как не задел? Чуть глаз не выбил.

— Какой?

— А?

— Который глаз, говорю?

— Вот этот... нет-нет... этот!

— У-у, лгунишка!

— Нет, я серьезно... Вот сама смотри.

Бакизат рассмеялась. И у тебя отлегло от сердца; как у мальчишки, тотчас расплылись губы, и недавние тревоги и страх развеялись сами собой, в одно мгновение. И оба вы испытывали теперь детскую неподдельную радость оттого, что так скоро помирились, и, перебивая друг друга, восторженно говорили и говорили — о море, об озорной звездочке, о себе. Да, во всем безбрежном мире тогда существовали вы вдвоем... И тут в негустой камышовой заросли раздался рядом резкий треск, и невидимый зверек метнулся с испугу в сторону. Бакизат вскрикнула...

Будто вчера все это было. А прошло... страшно подумать, прошло уже тринадцать лет.

* * *

Он внезапно проснулся, подняв голову с подушки, в непонятном страхе заозирался, не соображая еще толком где находится. Мутными глазами оглядел лачугу. Ему казалось, что прилег он всего минуту назад. Вернувшись в полночь с берега Сырдарьи, он рухнул на постель, успев лишь скинуть сапоги, и прямо в верхней одежде залез под одеяло. Пальцы на ногах были как ледышки; он подтянул колени, свернулся, постепенно согреваясь и проваливаясь в сон. И теперь, проснувшись, как бы насильно вытянув себя из сна, он не представлял, сколько же прошло времени. Лишь заметил, что подслеповатая керосиновая лампа у входа уже чадила, угасая... Но что же такое страшное было во сне? Кажется, кто-то из рыбаков ворвался в лачугу и заорал ошалело: «Ойбай, беда-а! Вы тут дрыхнете, а Сивый Вол выхлестал все озеро...» И, припав на корточки у порога, со стоном стал бить себя по голове, качаясь, рыдая как по покойнику... Все представилось настолько отчетливо, что теперь он никак не мог сказать себе, во сне это было или наяву: да, черный вестник ворвался с воплями, с плачем... Был ли еще кто-нибудь рядом? В смутной душе еще не стих тот страх и не сошел озноб ужаса, которым он был охвачен, когда услышал жуткую весть. Он помнит, как рыбаки в панике бросились к выходу. Вместе с ними и он порывался вскочить, чтобы посмотреть на чудовищную скотину — водохлеба Кок-Огуза. Он все пытался встать, даже, кажется, на ногах уже был — но на самом деле лишь беспомощно дергался, не имея никаких сил чуть приподняться, весь налитый непонятной, свинцовой почти тяжестью. И еще вроде хотел кому-то что-то сказать, крикнуть, но некая зыбучая неясность сбивала его, главное, у него совершенно пропал голос. Это особенно пугало, и он потерянно и тревожно озирался по сторонам. Не мог бы он в эти мгновения объяснить, чем был вызван охвативший его ужас: то ли тем, что чудовищный водохлеб Кок-Огуз выпил все озеро вместе с рыбой, лишив рыбаков улова, или тем, что у него самого, беспомощно распластанного на постели, со страху онемел язык и отнялись руки-ноги. Одно было очевидным: его безмерный страх и лихорадочная дрожь...

И тогда черный вестник этот, все рыдавший у порога, вдруг вскочил как подброшенный, вскрикнул и захохотал в сумасшедшей радости, захлестал себя бешено по ляжкам, захлебываясь и вопя ему в лицо: «Обма-ну-у-у-л!.. Эх и надул я вас тут всех... будете помнить!» — и пустился в безумный свой пляс...

Тут и проснулся ты в страхе. О, долго еще не отпускал тебя цепкий тот страх. И хотя ты сразу и со всей уже ясностью осознал тогда, что пережитое мгновение было не явью, но всего лишь дурным сном, тебя все не покидала, все колотила дрожь. Да, этот страх тайно, давно и прочно поселился в твоей душе; и это великое сивое чудовище что-то уж часто в последнее время снится тебе. И что там старица, что озеро — совсем недавно приснилось, как Сивый Вол вытянул в себя до донышка все Аральское море!.. Безобразно раздувшийся, огромный, едва вмещаясь меж небом и землей, он по-воловьи медлительно, вразвалку двинулся, тяжело отдуваясь, к перевалу и ушел в степь. Обезумевший народ бежал следом, люди кричали, сталкивались, как ледяное крошево в половодье, и среди толпы, беспомощный, оглушенный собственным воплем, спотыкаясь, бежал и ты... А когда проснулся, был мокрым от пота, тело ныло от усталости, горло саднило после судорожного крика. Ты хотел отмахнуться, забыть привидевшееся тебе в холодной хибарке виденье, однако тот смутный, полный неведомого облик черного вестника никак не выходил у тебя из головы. Вдруг вспомнилось, что был он будто небритым, каким-то мохнорылым, и ты даже невольно пробежал глазами по лицам своих рыбаков, словно надеялся отыскать, поймать на чьем-нибудь лице то памятное тебе выражение зла и насмешки. И ты заметил за собой, что почему-то чаще всего твой взгляд останавливается на шофере, насмешливом и порой злобновато-упрямом...

Но и все другие были небриты, угрюмы. Как всегда, смолит шофер свою извечную папиросу, то и дело поддергивая спереди спадающие штаны. Он уже на ногах; ты смотришь, что-то все выискивая, на его обросшее многодневной щетиной лицо, на изжеванный «бычок» в углу рта, а он копается в карманах, потом идет к двери. Вот открыл ее, впустил утренний чистый свет, выглянул.

— Все, братцы, — проспали!..

Тебя буквально вынесло из лачуги. Да, уже рассвело, и неумолимое, никогда и никого не ждущее солнце скоро оторвется от горизонта, начиная новый день. «Ах, черт бы нас всех побрал!»

— Раимовский этот шустряк, небось, уже в обе руки рыбу в старице гребет! — бросил все тот же шофер.