Абдижамил Нурпеисов - Долг

Быть может, ошибаюсь, но тут, особенно в последней фразе, нетрудно заметить легкое, вообще-то не свойственное характеру Достоевского, кокетство перед молодым другом. Ибо кто-кто, а уж он, великий психолог, наверняка знал причину своего столь страстного расположения к Чокану. О, да, этот человек «с острыми, как у зверя, глазами» видел насквозь все закоулки человеческих душ. В революционном порыве вольнодумствовавшего Чокана он, конечно, прежде всего узнавал, видел самого себя, молодого тогда, пылкого, целеустремленного, отличавшегося в суждениях категоричностью и непримиримостью убеждений.

Нам известно, что после всех пережитых страшных мук и потрясений, в ссылке в Семипалатинске, к нему в иные томительные бессонные ночи нет-нет да и подкрадывается позднее раскаяние, отказ от своих былых юношеских воззрений. Однако то не было решительным отмежеванием от прежней мечты и раздумий, а скорее всего лишь мимолетным колебанием очень уж истерзанной, измученной души. Ибо в последующие годы жизни писателя нетрудно найти моменты, когда он был гораздо искренней и справедливей к себе, говорил, что он «больше дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и до гробовой крышки». Не поразительна разве столь железная стойкость и последовательность в своих гражданских убеждениях этого человека! В мятежной его голове, в той самой, которая, казалось, была раз и навсегда срезана с его плеч мечом палача, после долгих лет испытаний и мытарств все еще роятся сомнения и неверие в житие наше.

И зная его беспощадный, непокорный дух, я допускаю такую вольную мысль: в период пребывания писателя на земле казахов в скромном доме уездного почтмейстера великий писатель наедине со своим оригинальным другом, Чоканом Чингизовичем, наверняка вел разговор о тяжелой участи колониальной окраины России, о кочевниках с их веками устоявшимися феодально-родовыми предрассудками и неустроенным бытом, об их вечных скитаниях в поисках пастбищ и воды, о степняках, гонимых судьбой, как перекати-поле злым ветром. Он, определенно, вел разговор об их бесправии, угнетенности, темноте. Надо полагать, и — уверен — это не будет большой ошибкой, что беседа эта была отнюдь не скучной, вялой, под стать полусонной жизни степи в тоскливые дни изгнания. Достоевский со свойственным ему нервно повышенным темпераментом и с горячей участливостью к судьбам обиженных, думается мне, не просто вел беседу, а говорил бурно, резко, то и дело вскакивая с места, крупно шагая по скрипучему полу, жестикулируя на ходу, приводя свои и без того веские доводы, каждый раз искренне убеждая своего молодого друга «быть просвещенным ходатаем своего народа перед Россией».

Если бы суждено было случиться встрече Достоевского с Абаем, с этим могучим скорбным певцом степи, то я абсолютно уверен — они бы глубоко поняли друг друга. В своей жизни Абай, так же как и Достоевский, перенес немало тяжких ударов и суровых испытаний. Это было время, когда самые мрачные, низменные инстинкты проявлялись во всем своем уродстве, когда жестокость и подлость разгулялись вовсю, поощряемые и вдохновляемые властью. И Абай, видя вокруг разгул невежества и дикости, изболев душой и сердцем, впал в глубокую тоску. К концу жизни остается он в одиночестве среди тупых, сытых, самодовольных и самонадеянных невежд и, не находя в себе больше сил, не видя смысла бороться против них, нравственно страдает. Этот гигант, «боровшийся один с тысячью», в безмолвной глухой степи медленно угасал. Все творчество писателя, с исстрадавшейся душой горестно взирающего на мир, бесправие и нищету родного края, пронизывает острая печаль; мотивы боли, безысходности, печали, душевной муки отчетливо слышатся и в его стихах, и в его философских эссе — словах назидания, и в его томительно мелодичных проникновенных напевах. А нравственные, душевные страдания любимых героев Достоевского — людей бедных, униженных и оскорбленных, — разве не близки, не характерны, не созвучны они творчеству Абая?

Хотя Достоевский и Абай не виделись, быть может, даже не знали друг о друге, но в силу того, что они являлись гениальными детьми одного века, одной эпохи и жили под одним небом противоречивого Востока, у них поразительно много общего в настроении, видении, эмоциональной окраске чувств. И тот и другой всю жизнь стремились постичь и познать объективные при чины человеческих пороков.

* * *

До последнего мгновения жизни сильные мира сего не переставали играть судьбами Достоевского. Но, как часто бывает в подобных случаях, когда в игру вступает гений, в жизненной борьбе инициативу непременно вырывает он. Желают того или не желают, он диктует свою волю всему ходу событий, и конечный итог морально-этического результата, который принято считать историей человечества, всегда решается в его пользу.

Правда, из борьбы этой Достоевский вышел в сплошных ранах, которые кровоточили и отдавались болью до конца жизни. И даже когда наконец писатель добился своего, обрел желаемую свободу, и тогда никто, ни царь, ни сам бог, не посулил ему безмятежной жизни. По-прежнему не выпускает его из рук жестокая нужда, назойливые кредиторы, душат бесчисленные долги, а он, вопреки ожиданиям, не сдавался, жил, боролся и работал.

По утверждению самого Достоевского, долгие годы, проведенные на каторге, а затем в ссылке, не прошли для него бесследно. Он был поглощен всецело «вечным сосредоточением в самом себе», которое принесло потом в русскую литературу щедрые плоды. Все его произведения создавались на высшем накале творческого и нервного напряжения. Мы знаем, что Достоевский был социальным писателем, волновал умы самых широких, самых разнообразных слоев общества. Также известно, что его философской концепции присущи и кричащие противоречия.

По свидетельству В. Д. Бонч-Бруевича, Ленин учил видеть сильные и слабые стороны творчества писателя, учитывая то, как его судьба была изломана царизмом.

Существует мнение, что Достоевский якобы усилил в человеке чувство разочарования. А разочарование, по утверждению Ключевского, не больше и не меньше, как «утрата веры в свой идеал». Правильно и справедливо ли будет такое безапелляционное утверждение в оценке общечеловеческого значения творчества одного из любимейших писателей мира? Стоит только согласиться с вышеупомянутым мнением, как чувствуешь раздвоение совести и душевное разногласие. Почему тогда, спрашиваешь себя, вот уже более века люди разной веры и идеологии не перестают интересоваться и увлекаться творчеством этого писателя? Лишь для того только, чтобы усилить разочарование в человеке? А ведь испокон веков известно, что в этом мире нет надобности тратить сколько-нибудь усилий на то, чтобы человек разочаровался в своих идеалах, в убеждениях.