В. Зебальд - Естественная история разрушения

Это краткое резюме успехов и неудач писателя Андерша волей-неволей заставляет задаться вопросом, как именно следует трактовать противоречивость критики. Кто же такой Лндерш – один из самых значительных авторов послевоенных десятилетий, как ныне принято считать, отчасти наперекор резкой критике, или нет? И если нет, то в чем его осечка? Заключались ли недостатки его произведений лишь в случайных стилистических промахах или же это симптомы более глубинной malaise [142]? Ученая германистика в противоположность злободневной критике почти не придиралась к творчеству Андерша и с типичной осторожностью обошла этот вопрос стороной. Минимум полдюжины монографий, существующие на сегодняшний день, так и не прояснили подлинный характер его писательства. В частности, никто (в том числе и рецензенты, подвергавшие его суровой критике) не пытался поразмыслить над прямо-таки бросающейся в глаза компрометированностью Андерша и над воздействием такой компрометированности на литературу. По старинному выражению (если не ошибаюсь, принадлежащему Гёльдерлину), многое зависит от угла зрения внутри произведения искусства, но не меньше и от квадрата за его пределами. Соответственно, здесь надо прежде кое-что сказать по поводу решений, какие Андерш принимал в различных переломных пунктах своей жизни, а также по поводу трансформации этих решений в его литературном творчестве.

В «Вишнях свободы» защитительная главная черта доминирует над местами явной потребностью автора в безоглядной исповеди. Память действует весьма избирательно, решающие комплексы полностью изымаются, отдельные картины осторожно ретушируются, что несколько противоречит документальности, программно заявленной в подзаголовке – «Очерк». Странно пустыми и курсорными кажутся короткие три страницы, где Андерш описывает свое трехмесячное заключение (до мая 1933-го) в лагере Дахау. Композиция текста это оправдывает, подтягивая означенные страницы к эпизоду, где Андерш, вторично арестованный, лежит на нарах в камере Мюнхенского полицейского управления и в паническом страхе вспоминает месяцы, проведенные в Дахау. Прямо-таки создается впечатление, будто он ни тогда, ни позднее не смел по-настоящему воскресить в памяти все, чему, без сомнения, был там свидетелем. Сцена (если можно так выразиться), рассказывающая о двух «застреленных при попытке к бегству» евреях – Гольдштайне и Бинсвангере («Резкий хлопок выстрела хлестнул по ушам, когда мы, сидя на досках между бараками, хлебали свою вечернюю баланду» [143]), словно бы носит характер защитного воспоминания, каковое позволяло исключить кошмарные подробности лагерного бытия. Зато признание страха, который обуревал его тем вечером в Мюнхенском полицейском управлении и по причине которого он был «готов дать любые показания, каких от меня потребуют» [144], вполне аутентично и принадлежит к наиболее впечатляющим моментам книги, поскольку здесь Андерш отказывается от всякой самостилизации. Как ни взвешивай, из обсуждаемых пассажей очевидно, что Андерш, в противоположность подавляющему большинству своих современников, уже осенью 1933 года никак не мог обольщаться насчет истинной природы фашистского режима. Только вот эта «привилегия» опять-таки представляет его последующую «внутреннюю эмиграцию» в весьма сомнительном свете.

Если принять на веру заявление Андерша, что в период до ареста – по причине молодости и неопытности – у него ни на миг не возникало «мысли о бегстве за границу» [145], и если далее принять, что непосредственно после освобождения он находился в состоянии внутреннего паралича и не мог думать об эмиграции, все же остается неясно, почему он не сделал этого позднее, между 1935-м и 1939-м, когда не раз имел возможность уехать в Швейцарию и там остаться. В интервью, данном за два года до смерти, Лндерш впервые без обиняков констатирует, что действовал тогда неправильно. «Я вполне мог бы эмигрировать, но не сделал этого. А при диктатуре уход во внутреннюю эмиграцию – наихудшая из всех возможностей» [146]. Однако и это признание обходит молчанием причины, побудившие его остаться в Германии. Вдобавок сомнительно, можно ли вообще отнести Лндерша к внутренней эмиграции, даже если учесть, что стать членом означенной группировки не составляло особого труда. Многое говорит за то, что внутренняя эмиграция Лндерша на самом деле была глубоко компрометирующим процессом приспособления к существующим обстоятельствам. В «Вишнях свободы» речь идет о воскресно-праздничном бегстве в эстетику, позволявшую ему «в сплаве глазурей Тьеполо славить новое открытие собственной утраченной души» [147]. По будням восприимчивый молодой человек работал «со счетами книжного магазина при издательстве», а в остальном игнорировал общество, которое, по его выражению, создавало вокруг него «организационную форму тотального государства» [148]. Принимая во внимание, что книжный магазин Лемана на Пауль-Хейзе-штрассе, где работал Андерш, в первую очередь предлагал труды о национальной политике, расовом учении и расовой гигиене, было, наверно, не так-то просто игнорировать усиливающуюся тоталитарную практику. Штефан Райнхардт справедливо называет лемановское предприятие «издательским зародышем и рассадником расизма» [149], однако не задается вопросом, как работа в таком издательстве сообразовывалась с самопониманием внутреннего эмигранта, ведь вообще-то он мог бы найти себе место и в каком-нибудь садоводстве, что, пожалуй, куда лучше отвечало бы его растущей потребности «погрузиться в природу, одухотворенность и новое творчество» [150], которую без малейшей иронии отмечает биограф.

Самым значимым пропуском в романе воспитания – а именно этот жанр Лндерш воспроизводит в «Вишнях свободы» – является история его брака с Лнгеликой Альберт. Райнхардт сообщает, что Андерш женился на Ангелике, девушке из немецко-еврейской семьи, в мае 1935-го, чтобы защитить ее от последствий Нюрнбергских законов, вступивших в силу в сентябре этого года, однако добавляет, что, возможно, Андерш склонился к этому браку по причине «эротической ауры» Ангелики и окружения, в каком она жила, – Альберты были весьма уважаемыми представителями крупной буржуазии [151]. Аргумент, что Андерш хотел взять Ангелику Альберт под свою защиту, не выдерживает критики в первую очередь потому, что с февраля 1942 года, после того как расстался с нею и маленькой дочерью, он начал требовать развода, который и состоялся через год, 6 марта 1943-го. Едва ли надо пояснять, какой опасностью это грозило Ангелике Альберт в то время, когда речь шла уже не столько о соблюдении расовых законов, сколько о скорейшей реализации окончательного решения. Идль Хамбургер, мать Ангелики, еще в июне 1942 года была «переведена» из мюнхенского еврейского лагеря на Кнорр-штрассе, 148, в Терезин, откуда ей не суждено было вернуться. Штефан Райнхардт простодушно замечает, что обстоятельства, в каких пришлось начать бракоразводный процесс, глубоко огорчали Андерша, однако не сообщает, как это огорчение на нем отразилось. Объективному читателю райнхардтовской биографии, напротив, покажется, что в тот год Андерш главным образом заново устраивал свою жизнь. Теперь он непременно хотел выступить как писатель и с этой целью добивался приема в Имперскую палату литературы, что было условием для любой литературной публикации. К числу необходимых документов относился, в частности, сертификат о происхождении супруги. 16 февраля 1943 года Андерш подает заявление земельному уполномоченному по культуре гау Гессен-Нассау и еще за три недели до фактического развода пишет в графе «семейное положение» – «разведен». Штефан Райнхардт, которому мы обязаны этими весьма щекотливыми открытиями [152], ограничивается ссылкой на устное сообщение брата Андерша, Мартина, которое сводится к тому, что развод, как упомянуто выше, привел Андерша к тяжелому моральному конфликту, но, с другой стороны, «собственное развитие было ему важнее» [153].