Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

Руки у меня ледяные и колючая сухость в горле.

Мы остались вдвоем.

– Что ты читаешь?

– “Большие ожидания”.

– А… – Она неуверенно кивает.

– Это Диккенса, который “Дэвид Копперфилд” написал.

Она стоит, прислонясь к стене и упрятав за спину руки, точно она у доски. Смутная улыбка бродит у нее на губах. Вдруг она быстрым движением засовывает за ухо мокрую прядь волос.

– Купались? – выдавливаю я.

– Что? – переспрашивает она, хмурясь.

– На речку ходили?

– Нет, я просто голову вымыла…

Бежит драгоценное время. Меня охватывает непреодолимое отвращение к себе.

– Куда это Люська подевалась? – сердито говорит Оля.

Я спускаюсь на край берега, раздвигаю заросли, сажусь на корточки. Цветок слегка относит в сторону. Я подгребаю, толстый стебель не поддается, пружинит, как резина, я надрезаю его ногтем и отламываю.

Мой букет остро пахнет болотом.

Короткая коса заросла ольхой, в разрыве кустов видны плети ряски в темной, неподвижной воде. Сверкнуло желтое пятно и пропало за маслянистой зеленью осоки. Вот они где прячутся.

Я складываю на мох свою добычу, раздеваюсь. Кочка оседает подо мной, выцеживая розоватую жижу.

Я вхожу в душную воду. Ольховый куст торчит из берега, нависнув над лилиями. Ухватываюсь за сук. Со дна бегут пузырьки, скользким холодом окутывает ступни. Еще немного, и я касаюсь поверхности плоского листа, мясистого и шероховатого. И проваливаюсь с головой в яму. Я извиваюсь, колочу что есть силы по воде и, нахлебавшись зеленой, пахнущей гнилью бурды, сам не понимаю как, выскакиваю и вцепляюсь в ольху.

В протоке покачивается лодка.

– Дяденька, сорвите мне, пожалуйста, вот эти лилии.

Голый рыболов недовольно щурится и берется за весло. Сухо шуршит камыш, расступаясь. Одну за другой он достает все четыре лилии.

– Спасибо большое!

Он бросил и промахнулся, лилии, не долетев, опускаются на воду. Я сползаю за ними, тянусь и не могу дотянуться – дно обрывается.

А дядька уже выгребает на середину, и лягушки провожают его скрипучим стоном.

– Боишься? – говорит он кисло. – Да тут мелко…

– Я плавать не умею, дяденька.

Но ему уже не до меня.

Отплевываюсь, отдираю ряску.

Лилии уносит в протоку, они кружатся, колеблемые слабым течением, переливаясь на солнце матовой влажной желтизной.

Навстречу мне в сумерках проносится “Диамант”, обдав меня пыльным ветром.

Мы оба тормозим, она спрыгивает на землю и ждет, пока я развернусь. На руле ее велосипеда раскачивается полная авоська.

– Жанкин день рождения, все уже за стол садятся, а хлеб забыли купить… – Она прерывисто дышит. – Ой, красота какая…

Пальцем она осторожно поглаживает, словно котенка, чашечку цветка.

– Это кому же?

И поднимает на меня хитрые, сияющие глаза.

Я вдруг угрюмо бормочу:

– Мало ли кому…

Она смотрит на меня с простодушным изумлением и медленно, беспомощно краснеет. И, дернув плечом и пряча лицо, суетливо нащупывает ногой педаль, соскальзывает, торопится. И я вижу, как у нее вздрагивают губы.

Я стою, тупо глядя ей вслед, с велосипедом в одной руке и с букетом в другой, как победитель велогонки.

Горбится передо мной пустынная улица в сером тающем свете.

Лилии я высыпаю в канаву.

Я бью, мяч гулко колотится в дощатую стену сарая, я бью еще и еще, раз за разом.

Бабушка стоит на крыльце, сложив на животе руки, уставясь вдаль. Когда мяч закатывается в траву у ее ног, она с ненавистью пинает его и уходит в дом.

Пот щиплет глаза. Я утираюсь майкой. Разбежавшись, вкладываю всю силу в удар.

Я иду за мячом и у калитки натыкаюсь на взъерошенную маму.

– Что с тобой? – пугается она.

Бабушка, дрожа от негодования, летит навстречу.

– Вы меня хоть золотом осыпьте, я с ним не останусь ни на минуту!

– Что тут у вас происходит?

– Он со вчерашнего вечера ничего не ел!

– У меня тоже с утра крошки во рту не было, – устало улыбается мама. – Лешка, ты сейчас умрешь. Мама, не падай в обморок. Мы с ним едем на юг.

– Куда?

– На юг, на море, в Гудауту.

И в изнеможении валится на диван.

– Деньги некуда девать, – бормочет бабушка. – Такая хорошая дача… И Костя едет?

– Его не отпустили, – сухо отвечает мама.

– Опять? – спрашивает бабушка саркастически.

– Мама, не порти мне настроение…

Она нетерпеливо поглядывает на меня.

– Нет, как вам нравится! Я думала, он до потолка прыгать будет… Ты же моря-то никогда не видел!

Слова застряли у меня в горле.

– Нет, правда, это какой-то выродок, – нервно говорит мама.

Никто не отзывается на стук в окно.

На дверях замок.

Сквозь кисею занавесок мне виден стол с неубранной посудой. Я зачем-то дотрагиваюсь до ржавой, нагретой солнцем дужки замка, и она тихонько лязгает.

Обогнув дом, я поднимаюсь на Люськино крыльцо, захожу в темные сени.

– Можно Люсю?

При виде меня желтый кот недовольно спрыгивает с пышных подушек. В комнате разговаривает радио.

– Кто-нибудь есть дома?

Кто-то кряхтит за перегородкой. Старик в меховой безрукавке привстает на топчане и, приоткрыв беззубый рот, вопросительно улыбается мне.

– Извините, а где Люся?

– В город поехали, в город! – кричит он и кивает.

– А Люся когда вернется?

– Что?

– Когда Люся вернется?

– Нет никого, в город поехали, – повторяет он неуверенно. – Скоро приедут…

Я показываю на стенку и тоже кричу:

– Вы не знаете, где ваши дачники?

Он напряженно вглядывается в мои губы.

– Леша, пойди погуляй, – сдержанно говорит мама.

В сумерках мы стоим у вагона, отец стряхивает пепел с папиросы и косится на меня с сожалением. Ему явно не хочется, чтобы я уходил.

– Ну, ступай… – бормочет он.

Я слоняюсь в сутолоке по перрону, вдыхая угольный сладковатый запах вокзала, не зная, куда себя деть.

Мама плачет:

– Ты со мной никогда не считался…

– Это же работа, Люба.

Украдкой отец бросает взгляд на часы на столбе, и она взрывается:

– Ты знаешь одно только свое удовольствие!

– Хватит вам! – не выдерживаю я. – Люди смотрят!

Отец смущенно сопит. Виноватость в его глазах какая-то ироническая.

– Ну, поросенок, будь здоров… – И, морщась, добавляет: – И мать не серди. Видишь, она нервничает…

Проводница принесла белье и привела военного с крыльями на фуражке. Забросив чемоданчик на полку, он оглядел нас и бодрым зычным голосом сказал:

– Что это вы, товарищи женщины, такие невеселые?

И застенчиво поставил на столик бутылку коньяку.

Наша соседка нахмурилась при виде бутылки. Мама молча постелила и ушла умываться.

За окном проплывал еще только Донской монастырь, а уже все женщины в вагоне были в халатах, а мужчины – в полосатых пижамах.

Переодевшись, все, как по команде, сели закусывать.