Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

– Ты же ничего не рассказал! Тебя в институт-то приняли? – кричала сверху тетя.

– Приняли!

– Боря, дай ему еще десятку! Лови! Молодец, Петр!

В парке, в надувном шатре кегельбана играла музыка, голоса гулко отдавались под потолком. Со стуком ползла вверх заслонка, открывая пирамиду кеглей. Лыкиш, босой парень в широкополой шляпе, надвинутой на глаза, разбежался и бросил шар.

– У нас три дня лекции, а четвертого уже на картошку, – рассказывал Моргунов. – Куда-то под Рязань, на две недели. А вас везут?

– Наверное, – пожал плечами Петя.

– Вы там сопьетесь, – сказала шляпа.

– Я лично никакой радости не чувствую. Какая там радость, одна нервотрепка, – говорила Настя, девушка Моргунова, длинноногая и тонкая. – Слава богу, что все кончилось. На всех чертей стала похожа, без снотворного не засыпаю.

– Долго мы тут сидеть будем? – нетерпеливо дернулась Катя. – Поехали куда-нибудь!

– Лыкиш, хватит тебе! – сказала Настя. – Пусти меня.

– Ко мне нельзя, – сказал Моргунов. – Поехали к Лыкишу.

– У меня ремонт, – возразил тот.

Катя усмехнулась, глядя, как Настя, взяв тяжелый шар, принимает позу для удара.

– Ты, Катька, язва, – заметил Моргунов.

– Ни капельки. Гусыня твоя Настя.

– Лыкиш, – спросил Петя, – а ты документы подавал?

– А как же! Только сдавать не ходил.

– Куда?

– Понятия не имею, – добродушно сказал Лыкиш. – У меня через дорогу какой-то вуз. Туда и снес, мать сама видела.

– Ну и как? Хорошо тебе, Лыкиш?

– Отлично. А начнут ныть – пойду работать. Это же не учиться…

В баре они сидели на высоких табуретках у стойки, ели мороженое, пили “Фанту” и коктейли.

– Возьми мне кофе, только двойной, – попросила Настя и вздохнула. – Не могу. Хочу удрать куда-нибудь на недельку. Мне нужно отоспаться и вообще привести себя в порядок. Тут один знакомый звонил, предлагал поработать с делегацией. Жалко, конечно, деньги упускать, но я решила – все, хватит, здоровье дороже.

– Золотые слова, – сказал Лыкиш из-под шляпы.

Катя фыркнула:

– Что ты врешь, Настя? Кто тебе предлагал? Кому ты нужна!

– Я вообще не имею такой привычки – врать, – с кротким высокомерием улыбнулась Настя. – Ты можешь у мамы спросить. И не надо на мне зло срывать.

– Уйми свою, – сказал Пете Моргунов. – Чего она цепляется?

– Потому что слушать противно. Все хвастается, хвастается…

– А ты не завидуй.

– Было бы чему.

– Я не виновата, что ты не поступила! – взорвалась Настя.

– Как бы ты поступила, если бы мать там не работала! Хоть бы уж молчала!

– Девки, вы даете, – сказал Петя.

– Я, между прочим, двадцать из двадцати набрала!

– А то мы не знаем, как это делается! Все равно – по блату!

– Я вообще не желаю с тобой разговаривать!

– По блату, по блату! – кричала Катя.

Петя тряхнул ее за плечи:

– Ты нормальная?

– А чего страшного? – спокойно сказал Лыкиш. – Ну хочет человек и высказывается…

Помолчали. Девушки сидели, отвернувшись друг от друга.

– Мы едем куда-нибудь или нет? – мрачно спросил Моргунов.

– У меня ремонт, – сказал Лыкиш. – А к Насте нельзя?

– Пожалуйста, – буркнула Настя. – Мама только рада будет…

Катя сидела на подоконнике, они торопливо, бурно целуются в притихшем подъезде на лестнице между этажами.

– Подожди! Ну, еще немножечко…

– Опять через весь город пешком шлепать.

– Потерпи. Уже недолго.

– Чего недолго? Кать, ну что с тобой?

– Ничего.

– Чего ты плачешь, дурочка? Поступишь на будущий год. Не топиться же теперь.

– Совсем я не из-за этого.

– А из-за чего? Кончай. Может, я еще на троллейбус успею.

– Влюбишься там в какую-нибудь дрянь…

– Бред все это.

– Ну и пожалуйста. Тебя никто не держит.

– Ты мне жутко нравишься, ты же знаешь. Мне никто так не нравился.

– Знаем…

– Зачем я врать буду?

– Тогда подожди, не уходи…

Он бежал, прислушиваясь к пению проводов. Троллейбус плавно обогнал его, остановился далеко впереди и ждал, распахнув двери на безлюдной остановке, дразня. Наконец он тронулся. Петя сразу перешел на шаг. На Садовом было тихо и пустынно.

Первое сентября! И вот это – новая жизнь? Солнце бьет в широкие окна вестибюля, разомлевший вахтер слушает радио, клюя носом, гардеробщица вяжет, на вешалке – пусто, еще лето, безлюдно в коридорах, где-то монотонно стучит машинка, и уборщица уже подбирает окурки возле урны, в столовой глотает сардельки одинокий прогульщик, буфетчица принимает товар и уже чем-то недовольна.

Но вот открылась дверь актового зала. Вздыхая и потягиваясь от долгого сидения, не спеша выходят первые, те, кто сидел у дверей, на них напирают, кто-то вылетел и понесся по коридору, мощно нарастает гудение голосов, мигают огоньки спичек, в фойе уже полно, давка, толпа заливает обе лестницы и, тяжело колеблясь, катится вниз, к вестибюлю. Нарядные девчонки, развязные парни, солидность напускная, детское возбуждение – первый курс, видно сразу.

– Ты из шестой группы? – спрашивает Петю парень в грубом свитере. – Велели собраться на крыльце.

В вестибюле Петя угощает его сигаретой. Он качает головой:

– Свои курю, – и вытаскивает смятую “Приму”.

Взгляд у него колючий, настороженный. Скулы торчат на широком лице.

– Я тебя помню, физику в одном потоке сдавали. – И протягивает руку все так же хмуро: – Василий.

– Петр.

В толкучке на выходе новый знакомый тычет пальцем:

– Вон тоже наш, из шестой. Батя у него академик.

Петя усмехается – толстый, губастый, в очках, да еще и кудрявый. Достанется ему.

На ступеньках стоит крепко сколоченный солдат со списком.

– Как фамилия? – спрашивает он, смерив Петю взглядом. – Воронец?

– Карташов.

– Есть такой. Ты – Середа, знаю, – кивает он Василию и зычно окликает: – Шестая группа, второй поток! Все ко мне!

Около него сбивается стайка ребят и несколько девушек.

– Я за старосту, – объявляет солдат. – Фамилия Проскурин, звать Николай. Отъезд на картошку – завтра утром. Сбор в восемь ноль-ноль у института. Иметь с собой резиновые сапоги, ватник, головной убор. Опоздавшие добираются своим ходом. Вопросы есть? – И, не дожидаясь, стягивает с плеча фотоаппарат. – Есть предложение – сняться всей группой по такому случаю.

– У меня нет ватника, – говорит девушка.

Проскурин уже наводит на фокус, машет рукой, сдвигая тех, кто с краю. Все посмеиваются, но послушно образуют группу, а губастый сын академика ложится в костюме прямо на ступеньки и подпирает голову.

– Пятигорский есть? – спрашивает солдат.

– Я Пятигорский, – отвечает очкарик. – Снимай быстрей.

– Воронца одного нет, – говорит Проскурин и, выдернув из толпы первого попавшегося парня, просит: – Будь другом, щелкни.