Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

В сенях поднимают плачущую, с разбитым в кровь лицом Аниску.

– И-эх, нажаривай!

Безногий, приклонив к мехам отрешенное, потное лицо, лихо переходит с матани на кадриль.

Иван садится на место. Его окликают бабы.

– Пироги, говорю, горечь одна!

– Ай с полынью? Дюже горько!

Покрывая все голоса, вступает басом дьякон Левонтий:

– Го-о-орька-а-а!

Варвара встает, подставляет лицо. Иван легонько целует ее.

– Пора молодых весть отдыхать-почивать, – говорит Чуманиха.

Бабы обступают молодых. Феклуша приносит лампу.

– Бослови, батюшка. Бослови, Трофимыч…

Баранчик послушно говорит:

– Бог бословит.

– Не пойду… пуститя… – упавшим голосом бормочет Варвара и заливается слезами: – Боюся, мамка-а..

Под общий хохот бабы уводят рыдающую Варвару и Ивана.

– Небось, он табе не покалечить…

– У храме ее смех береть, в постелю иттить плачеть…

Бабы закрывают скрипучую дверь сарая, лязгает замок, голоса и смех затихают.

На подушках виднеется голова Варвары с пробором и заплетенной косой. Она дрожит, одеяло натянуто до самого носа.

Иван лузгает семечки, глядя на улицу в щель между досками. Жалобно взвыла собака, слышится топот босых ног. Он снимает пиджак, стаскивает сапоги.

Вздыхает корова в хлеву. Приглушенно доносится гармошка.

Глаза Варвары зажмурены, руки, сжатые в кулаки, прикрывают грудь. Он пытается сдвинуть их, она не дается. Иван недоуменно смотрит, ухмыляется:

– Али в карты сыграть?

Она убирает руки. Он задирает подол ее рубахи, ложится на нее. Она покорно лежит, отвернув лицо, вздрагивая от его прикосновений. Скрипит кровать.

Она чувствует, что он застыл. Варвара косится на него и зажмуривается, наткнувшись на недобрый подозрительный взгляд.

Подхватив портки, он соскакивает на землю. Она слышит, как он сворачивает цигарку и вдруг негромко свистит.

– Тута я… – шепчет кто-то.

С повети прямо над Варварой торчит из сена чумазая физиономия Тимохи, Егорова сына. Охнув, Варвара прячется под одеяло.

– Тащи водки, – говорит Иван.

Он курит, на Варвару не глядя. Со двора доносится ругань, визжат бабы, там закипает драка. Доска сдвигается, в дыре появляется штоф, за ним миска.

– На кой энто?

– Стюдень.

– Вали отседа, а то поймаю.

Он запрокидывает бутылку, пьет.

Когда Варвара решается высунуться из-под одеяла, он стоит у кровати, угрюмо уставясь на нее. Он сдергивает одеяло и, взявшись за вырез, разрывает на ней рубаху. Он грубо, с остервенением ласкает ее. Вдруг она чувствует легкость.

Сидя в ногах кровати, он с яростью бьет кулаком по деревянной спинке.

Кровать с треском разваливается, оба оказываются на земле. Откуда-то сверху с клекотом срывается петух.

Иван берет бутыль, бормочет:

– А блядовать будешь – зарежу…

В щели сарая пробивается холодный рассвет. Вода в лохани покрылась коркой ледка.

Завернувшись в одеяло, стуча зубами, Варвара забирается в дальний угол, садится на корточки, мочится. Иван храпит на сене, раскинув ноги под овчиной.

Рыжий кот жрет студень, забравшись передними лапами в миску. Он замирает, облизываясь, готовый удрать.

Варвара присаживается рядом и жадно ест студень из горсти.

Под утро приснился Варваре сон.

Как будто стоит колодец не то на дворе, не то в поле, и потекла из него вода. Побежали по срубу струйки, вдруг выплеснулась волна, сорвала дощатую крышку и хлещет, заливая все вокруг…

И Варвара проснулась.

– Ох, грех, грех… чуяла моя серца. И куры, окаянные, всю ночь шабаршили, спать не дали…

Посреди сарая стоит Феклуша, хмуро оглядывая поломанную кровать, снопы, перины и подушки на земле.

Иван просыпается, садится. Притулясь к его боку, лежит в сене Варвара.

Феклуша принесла куренка, нагнулась к бревну, тюкнула топором. Подождала, пока он трепыхался, и стала кропить простынь цыплячьей кровью.

– Купил дуду на свою бяду… – проворчала она. – Чего космы-то распустила? Вставай, княгиня молодая. Бери ухват – да к печке. Погуляли, будя…

Девка гонит козу по улице и застывает, открыв рот, уставясь за ограду.

На дворе Феклуша развешивает на веревке наволочки, перину, простыню с багровым пятном.

Варвара моет полы в избе. Она выпрямляется, смотрит в окно на простынь, хлопающую на ветру.

В сумерках мужики молотят просо на току. Феклуша собирает в мешок провеянное зерно. Клочья дыма тянутся из раскрытых ворот овина. Налетает ветер, мужики отворачивают лица.

– А Чукановым-то делиться вышло, – говорит Егор, ни к кому не обращаясь.

Работник Гришка оживляется, опускает цеп:

– То-то Степка, старшой, вчерась в трахтере шумел, мадеры спрашивал…

Под взглядом Баранчика он принимается за работу. Угрюмый Иван стучит как заведенный.

Панька, старшая сноха, сбрасывает на землю снопы, кричит, дуя на пальцы:

– Люди давно шти хлебають, шабашить пора!

Никто не откликается. Мерно ударяют цепы.

На крыльце громко топают, ухнула дверь, слышится затрещина.

– Куды прешь, бесененок, пралик тя расшиби!

Варвара выскочила в сени:

– Сестрица, не шумитя, погодитя, Христа ради!

– Ай спить кто? – удивилась Панька.

– Хлебы спужаются…

С багровым лицом, крестясь и бормоча себе под нос, Варвара вынимает горячий хлеб из печи.

– Нешто слово знаешь? – подозрительно спрашивает Панька.

– Я вам опосля скажу… – бормочет Варвара.

Тимоха уже за столом, стучит ложкой. Баранчик дает ему легкий подзатыльник, тот послушно вскакивает, крестится.

– Очи всех на тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении…

Варвара принесла хлеб, положила перед Баранчиком, стала ни жива ни мертва.

Перекрестив ножом каравай, он отрезает краюху, нюхает пар. Поднялся, протянул деду на печь:

– Кушайте на здоровье, папаша.

Баранчик потянулся к чашке с кулешом, за ним остальные. Распробовал горячее хлебово, покосился на Варвару:

– А сама?

– Напробовалася… – бормочет она.

Чашка быстро пустеет. Варвара тащит самовар.

Панька говорит:

– Ярка белая чегой-то захромала… поглядите, батюшка.

– Чего ты там давеча про Чукановых болтал? – спрашивает Баранчик.

– Да энто я так… – ухмыляется Егор. – Крячиха cказывала, Степку вроде отец отделяеть вчистую…

Баранчик, со смаком хлюпая, тянет горячий чай. Феклуша разливает.

– А не сказывала Крячиха, почто они в мясоед одну репу трескають?

– Да будеть вам…

– Пока старик их дяржал, им в пояс кланялися. Первые богачи были. А помер старик, бабы передралися. Таперя заместо одного двора справного – два, один худей другого… Всё бабы, от их вся зло, от баб…