Елена Холмогорова - Рама для молчания

Возвращение Андрея Белого из эмиграции в 1923 году было отнюдь не триумфальным. В советской России его ждали гонения. Троцкий, тогда еще всесильный, торжественно объявил в «Правде» о духовной смерти поэта. Жизнь Андрея Белого завершится неподалеку от Арбата – на Плющихе, и не в отдельной квартире, а в коммуналке в полуподвале.

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

Даже диагноз – последствия солнечного удара – предсказал в стихотворении 1907 года.

Мы покидаем эту квартиру, где, кстати сказать, оказались единственными посетителями, в долгом молчании – надо как-то прочувствовать увиденное.

На улице невольно оглядываемся на полукруглый балкончик – не горит ли свеча?..

У Михаила Юрьевича

Все надо делать вовремя. Правило универсальное, но редко удается ему следовать. Впрочем, тут нам нечаянно повезло. Приди мы сюда через две-три недели, нас бы встретила табличка: «Музей закрыт на реставрацию до 2014 года». Так что мы, одни из последних, ступаем по подлинным ромбам паркета, поднимаемся по скрипучей лестнице. Этому дому почти двести лет. Точнее, тот, что стоял раньше на его месте, погиб как раз двести лет назад – в огне московского пожара 1812 года. И в арбатских переулках возникли «типовые новостройки» из альбомов Осипа Ивановича Бове, заведовавшего в ту пору «фасадической частью» московского строительного ведомства. Деревянный, девять окон смотрят на улицу. Мезонин небольшой, но это главное помещение в доме. Потому что именно там была комната пятнадцатилетнего Мишеля, Михаила Юрьевича Лермонтова, куда, по свидетельствам современников, не то что гостям, даже самой хозяйке – Елизавете Алексеевне Арсеньевой, бабушке поэта, ходу не было.

Он прожил здесь всего три года, но для позднего отрочества это не «всего», а «целых» три года. Вошел сюда подросток, а вышел автор семнадцати поэм, четырех драм и двухсот пятидесяти лирических стихотворений. Но это для школьного курса с его неизбежным упрощением: Лермонтов – великий поэт. Не говоря уж о том, что он, гениальный прозаик, был так щедро одарен талантами, что мог прославиться и как художник, и как музыкант. Но милости, дарованные природой, с неизбежностью требуют огранки. И потому музейные комнаты, прежде всего, оказались для нас памятником дворянскому аристократическому воспитанию.

Клавикорды и скрипка – инструменты, которыми Лермонтов владел превосходно (а еще брал уроки игры на гитаре и флейте), – главное украшение большой гостиной. Повсюду развешаны рисунки – карандашом, пером, акварелью… Мог бы стать крупным живописцем или графиком, так тонко чувствовал и линию, и цвет. Только передать руку не удалось в автопортрете – очень уж неловко держит саблю. Но по понятиям сегодняшним – без пяти минут профессионал.

Всему этому – музыке, рисованию, трем иностранным языкам – он обязан домашним учителям и университетскому Благородному пансиону. Там юный Лермонтов еще отличился немалыми успехами в математике, что в нашем обывательском понимании мало совместимо с лирикой: однако на столе не только Шиллер, любимый Байрон (естественно, в подлиннике), пушкинские «Братья-разбойники», но и «Курс математики» Безу с подписью владельца. Стихосложению его обучал Алексей Федорович Мерзляков, автор стихотворения «Среди долины ровныя…», известного как народная песня. Дальний родственник Лермонтова М.Н.Лонгинов вспоминал, что, когда поэт ждал наказания за стихотворение «Смерть поэта», бабушка была в отчаянии и всё причитала: «И зачем я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтобы учить Мишу литературе: вот до чего он довел его!» Знала бы она, какой удар готовит ей судьба всего через четыре года, когда ей выпадет оплакивать обожаемого внука…

На столе в малой гостиной – самодельный альбом: «Книга судеб». Она была дополнением к костюму астролога, в котором шестнадцатилетний Лермонтов явился на новогодний маскарад в Благородное собрание. «В этой книге должность кабалистических знаков исправляли китайские буквы, вырезанные мною из черной бумаги, срисованные в колоссальном виде с чайного ящика и вклеенные на каждой странице», – вспоминал троюродный брат Лермонтова Аким Шан-Гирей. Сотрудники музея пытались идентифицировать иероглифы, но дешифровке поддался только один, логичный на «чайном ящике», – «ложка».

В этой «Книге судеб» молодой Лермонтов, конечно же, не мог прозревать линию своей жизни, хотя слово «судьба» – одно из тех, что роковым образом так часто встречаются в его стихах… В наших мыслях о нем – тоже. Даже смерть Пушкина не так рвет сердце, как лермонтовская. Его убило отсутствие чувства юмора у Мартынова. Всего-то навсего!

Может быть, один из самых трогательных экспонатов музея – акварельный портрет отца, рисованный по памяти уже после его внезапной кончины. В предсмертном письме Юрий Петрович пророчески писал сыну: «Хотя ты еще в юных летах, но я вижу, что одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь дать отчет Богу!..» И как ответ – знаменитые строки семнадцатилетнего поэта:

Ужасная судьба отца и сына:

Жить розно и в разлуке умереть.

Известно, что в значительной мере личность формирует среда, в которой она развивается. Взгляд из сегодняшнего дня натыкается на парадокс:

Печально я гляжу на наше поколенье

Его грядущее иль пусто, иль темно…

Не хватило поэту, далеко в своем развитии опередившему сверстников, ни терпенья, ни самой жизни увидеть, сколь плодотворно это самое «наше поколенье»: Белинский, Гончаров, Герцен, Огарев, Станкевич, Грановский, Бакунин, рядышком Тургенев, за ним Достоевский… Да ведь и Гоголь всего лишь на пять лет старше. Они реализовались в разные годы и обрекли потомков дивиться историческому парадоксу: когда жизнь Лермонтова завершилась, его старшие собратья – те же Герцен и Гончаров – еще не начинались. И в нашем восприятии они ему вроде как и не современники.

Типичная обстановка московского дворянского дома – довольно скромная, соразмерная невысоким потолкам и небольшим комнатам мебель без особых украшений. Удобные кресла, кушетки, секретеры… По стенам – рисунки и, как положено, семейные портреты. В простенках большой гостиной – барельефы Федора Толстого на темы войны 1812 года.

Здесь хочется остаться жить. И как же странно, выйдя за ворота, уткнуться в зады Нового Арбата, о существовании которого успеваешь напрочь забыть. Примиряет разве что здание Дома книги – что ни говори, очаг культуры.

У Николая Васильевича

Самое живое здесь – посмертная маска Гоголя. И это не вымученный парадокс. Увы, так оно и есть.

Читать дальше