Елена Збаражская - Среди звука. Смысл молчания

Я уже не боюсь просыпаться в мире,
где даже у неба на бёдрах вывих,
где у моря нет дна,
и в четыре утра мы в центре своих квартир —
в колыбели опровержений,
в которой предел ощущений быстрее прыжка
хмурого солнца за горизонт, где плавятся мысли.
И тени снимают полынье бельё,
в гуттаперчевом воздухе шалевой зимы гнутся
под Циммера шёпот,
и время в часах не движется громче.
Боги вниз по верёвке спускают корзину причуд,
вечность тревожат,
вырезают боль из-под кожи одиночеств нудных,
и пьют любовь с губ отчаянных, тёплых,
а из тел шьют созвездия вновь,
и прикручивают их к небесным подошвам
для мерцания вечного, где шалят облака,
спинами трутся, прикрывая собой бесконечность…

Я к тебе приходила на крепкий тропический кофе
с берегов, где ещё до весны километры печалей,
где хрипит по утрам плоскогрудое царское солнце,
белым вереском вышиты реки и мёртвые травы.

Я смотрелась в твою неприступную дикую гавань,
где весна, как у первой Венеции – бури на взморье,
на колючем песке прохлаждаются жёлтые крабы,
и закаты пьют море, в котором дельфины смеются.

Я к тебе приходила с дорог, где вонзаются звёзды
в сумасшедшие плоти сердец многоликого мира,
где о нашей Конечной ещё не прослышали боги,
и рифмуется жизнь под туманами сказочных фьордов.

Город распластан, скомкан, не свеж и цинично пьян,
дома одиночеств облучены, как рентгеном,
закат кособок, тягучие дни – вязкая тьма,
тут, что ни любовь – выкидыш,
ночью обляпанный.

Петляют зловонные стоки в промежностях труб,
семь древних молитв слипаются с прахом желаний,
здесь часто рыдают ветра – бремя мертвенных скук,
и Смерть ворожит в туманах,
считая разлуки.

В нём время – бумага, сминается в оригами,
морщинисты догмы, и души трясутся в зимах,
лишь я не чувствительна в сплине – дышу мирами,
где очередь боли за счастьем
воюет с пылью.

Смотрюсь в глаза моря: на дне кочевое небо,
виляющий пьяный рай и хохот течений,
солёные души сопят в китовых скелетах,
маяк в роговице волн, ракушечьи песни.
В них сны штормовые под ругань залётных чаек
и вкрадчивый лунный свет, щиплющий веки,
молчащие горы в коралловых бусах, тайны,
носы кораблей торчат под вязким столетьем.
Утопия божья – любви недоступные вехи,
акульи дороги, ожоги медуз и страхи…

Сгораю в живом этом взгляде – двух синих нежностях,
смотрю вглубь миров, в манящую незаконченность…

Зима бьёт баклуши, в запое морозы,
Притворная оттепель, ветер кривой,
Синицы испачкали сажею груди,
Транзитное солнце раздето весной.

Темнеет слой снега на узких тропинках,
Спросонья капель протирает глаза,
В рассветах – щербинка сливового цвета,
В закатах – висят без штанов облака.

Расслаблены путы январской кобылы,
Ей в ноздри попал травяной аромат.
Февраль наблюдает за нею шутливо,
Готовит древнейший метельный обряд.

Сочатся капли трёпаной тоски —
по сердцу боль гоняет солнце,
что нам осталось от любви,
что выдыхаем в мёрзлый воздух.
Зимой обветренные дни,
в ночах – скучающие тени,
ты обещал меня найти,
я обещала – не исчезнуть.

Ветра из ведьминых бутылок
по миру нежностью касались
всего того, что не нашли,
всего того, что потеряли.
Незавершённость милых снов,
судьбой пропущенные знаки,
я обещала быть с тобой,
ты рифмовал…
и мы сбывались…

Ты не хуже других, не пьянее бунтарского лета,
Даже лучше, ты – ночь без луны, без ворот, без замка,
В ней – мой царь, и пучок отсыревшего талого неба,
Сто печальных пещер с неизвестными икс, игрек, зет.
Я сегодня латала её перекрёстные дыры
Многобашенной боли и пуд бестолковой тоски:
У тебя никогда не случится дом третьего мира,
Только устное солнце моргнёт иногда в пустыре.
Ты узор на пастелях мирской затуманенной яви,
Белый мак, обдуривший собой сумасшедший февраль,
И моё притяженье из тысячи мизерных далей,
Обнимание тел в закоулках вселенских забав.

Зима – заплутавшая девственница,
Глаза-стёклышки, руки-веточки,
Платье зрелое, туфли стёртые,
Растрепалась восточными ветрами.

На ресницах её туман мается
С душой вьюжною, мыслью грешною,
Снами вещими безмятежными
Февраль полнится, в солнце плещется.

А за голыми талыми сопками
Весна топчется, слезой брезжится,
В шляпе фетровой, пальто новое,
И прострел на груди вышит нежностью.

Мне тебя бесконечно мало…
Мой Ванахейм сегодня бастует,
ночи пошло смысл диктуют:
«тьма вчера пеленает солнце».
Мы с тобою хворост Вселенной,
не цветём, полыхаем сразу,
часто сушим свои озёра
винительными печалями,
творительными именами,
вскармливаем существительными сомнениями
голодных мертвецов, живущих на айсбергах,
играющих в переговоры с живыми.
Мы две твари, поющие недалеко от моря,
а в нём мыли руки грустные гении,
мамы, улыбающиеся мимы,
отцы из него рыбу удили.
А наш Бог-курильщик
сложил наши судьбы
в разноцветный кальян
и выкуривает его,
сидя на берегу
пустынной земли:
нога на ногу,
без тоги,
без мокасин,
глаза к небу

не к своему…

Лоснится кожа февраля,
Моргает небо левым глазом,
Рассвет присыпан манкой дня,
Закат бургундский в жёлтых стразах.

Луна колдует в неглиже,
Пасьянс раскладывает тучный,
Прилипла чернь к седой земле,
Ковчежным раем пахнут люди.

Волчком кружатся флюгера
На крышах башенок-часовен,
Деревья спят в наростах мха,
Болеют реки малокровьем.

Атаковали воробьи
Картоньи ясли, чистят перья.
Собаки подняли хвосты,
Уныло смотрят в мелколесье.