Елена Збаражская - Среди звука. Смысл молчания

Капризничает, психует июнь,
Жжётся скромно, кашляет ветром,
К земле твердь прикладывает, гнётом,
И целует взасос громами.
Оттопырился грузною ветвью,
Расшвырялся цветной прелестью,
Так, как будто бы завтра осень вдруг
Пролепечет мотив северный.
А у горных рек душа колкая:
Кожу выскоблит, сточит разум.
Лето корчится, нагло выкая,
Солнца чёс только беспорочен…

Лето щурит глаза
и жонглирует солнцем коптящим,
недосказанность фраз
растянулась по липкому небу.
На краях облаков
Бог развесил мохнатые страсти,
распушил тополя,
напоил худосочные реки.

Крепко спит звездочёт,
не считает упавшие звёзды,
Сильфы мерно пищат,
балансируя разные мысли.
Чей-то ангел бренчит
на резной и потёртой цитоли,
ночь июля дымит,
освежая лицо в тёмном зное.

Летние боги мечты разыграли,
кости бросали, ходы прогоняли:
души делили на раз, два и три
(Тюхе моргнула, так значит, «бери»).

Белому выпала тройка, да сани
яркие, скорые, как на гулянье.
Чёрному – шесть: думал, что выиграл,
кепку надел, ботинки не скинул.

Лысому – двойка (клеит по-ноевски),
всё, как всегда, лишь бы «мой», лишь бы «свойский».
Рыжему – пять: мастер «встретиться» вновь,
руку пожать и сказать «будь здоров».

Даме уж очень одной надоели:
шумные очень, их кости гремели.
К ним поднялась. Прекратилась игра:
свет отключила и кости сожгла.

Смелым богам прошептала из тени:
«Вы проиграли, вы так захотели!».

Распластался над городом вечер:
Хвост крючком, тело солнца в зубах,
Свесил лапы на род человечий,
Носом тычет в кривые дома.

А внизу без конца мельтешенье
Схоронившихся там светляков —
Огоньки потерпевших крушенье
И великих, и малых творцов.

Глаз не видно. Прозрачные души
Цепь за цепью спадают во тьму,
И по тоненькой ниточке суши
Мы всё глубже уходим ко сну.

Вышел месяц из тумана,
Вынул ножик из кармана:
«Буду резать, буду бить,
Всё равно тебе голить…» (дет. считалочка)

*****
Вышел месяц из тумана,
Вынул сердце из кармана,
Пристегнул к груди его,
(Пусть и мёртвое оно).

Пару туч пришил к манжетам,
Шею скрыл под жёлтым мехом.
Свесил ноги до земли:
Шёлка времени огни.

На ресницах брезжит тайна.
Бдит людские сны, мечтанья,
Теребит чужое горе:
Прячет в мыслях страхи, боли.

По рассветной нитке кротко
Сердце в чью-то душу вложит…

И бредит игривое солнце
на скрытых ветвях Иггдрасиля,
и небо куражится в красном,
сползая всё ниже и ниже.
И трогают хрупкие пальцы,
молясь, незнакомые боги,
тому, кто ещё не родился,
тому, кто давно уже мёртвый.
Сегодня в Хельхейме 1 1 Хельхейм – мир мёртвых. поляны
цветут чёрно-белой сиренью:
Модгунн 2 2 Модгунн – дева, страж Хельхейма. открывает дорогу
и ждёт, когда души созреют…

Сединою размазано утро,
сны проснулись от мякоти влаги.
Тишина прививается больно.
Солнце пялит один красный палец.
Мне до Бога сегодня далёко:
он не любит распластанных мыслей.
Под кустами таится тревога
дней сквозных и немного капризных.
В каждом камушке светится чудо,
а под ними любовь неземная
копошится, елозит, гОрбится
и таращится в небо зеркально.
Я иду по прозрачной дороге,
по которой разбросана нега
от тепла его чувств бесконечных
и от трепета слабого ветра…

Я вчера потеряла небо
Или просто оно улетело.
За спиной рыщет юная зрелость,
Ровно в осень закончится лето.

Я вчера потеряла море
Или просто оно утонуло.
Впереди безмятежные штили,
По глазам – чёрно-белые бури.

Я вчера потеряла землю
Или просто она раскрошилась.
На скрипучих качелях Вселенной
Тишина тишину приручила.

Я вчера потеряла радость
Или просто она притаилась.
По ошибке красуется солнце,
По улыбке волочится милость.

Жизнь как одно больное
сплошное ожидание
и уложено только в твои
родовые черты…
Зябнет август,
ширится блёклое расстояние
между двух, четырёх, а быть может,
и тысячи миль.
Остывает тепло,
морщинится пёстрое лето,
Боги прячут глаза,
пока пишут трактаты тоски:
по бескостным просторам
тянется мокрое небо,
вместе с ним – тащатся наших
двадцать потерянных лет.

Где-то должен сужаться этот
самораспятый мир,
чтобы осени две
прикасаться
друг к другу
могли…

Холодеет земля. Завещание пишут стрекозы.
Не осенним саше пахнет ветер, но разум тосклив.
Постарела луна, от морщин принимает глюкозу,
Солнцепрыщевый кайф ловит тело как некий каприз.

На бесцветной заре курят трубку шальные туманы,
Спотыкаясь о сон потемневших кривых тополей.
Я на фоне всего, как обмякший несозданный камень-
Бестолковая тень: шарю пульс гениальных идей…

Дёргало себя из себя счастье,
теперь вычурно смотрится лето:
пировали скупые демоны
на мечтах ещё спящих ангелов.
Расшумелись с утра безумные,
самобранкою стол украсили,
а на ней самовар, расписанный,
это всё, остальным – «ай… би» танцы.
А скатёрка не дура круглая
(просит деньги за их прошения):
обманули, ох, окаянные,
обратились в чистейшие цяни,
а потом, со своею росписью,
растеклись по шершавому небу
и оттуда кидают крендели
тяжелее камней – из мрачности.

***
Август дыбится, носом тычется
в прошлогодние дни, как проклятый.
Осень просится, да не сходится
без огранки любви законченной…

Привыкаю к другой тишине,
от неё ничего не болит,
в ней на ощупь прохладная тьма,
неба гель, три колючих звезды,
лунный воск, дым курящих комет,
вечный хлам, купидоновый чих,
два крыла постготических вёсен
и о смерти один черновик.
Привыкаю к живой тишине,
А за ней – только Он,
только ты…

на глубине одного поцелуя
притаилась смешная любовь,
танцует, притворяясь глухонемой,
обводит потемневшую бровь,
чтобы вдруг она от удивления
не приподнялась.

на высоте одиночного прыжка
висит небесная пустота,
осыпается хрупкими перьями
на тишь первого дня осени
на глубину одного поцелуя,
не прикасаясь.