Владислав Отрошенко - Гоголиана и другие истории
- Название:Гоголиана и другие истории
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Литагент «ИОМ»b6e3e73f-0ac0-11e5-bf8a-002590591ed2
- Год:2013
- Город:Москва
- ISBN:978-5-98695-056-3
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Владислав Отрошенко - Гоголиана и другие истории краткое содержание
«Гоголиана» и «Тайная история творений» – две книги под одной обложкой, написанные Владиславом Отрошенко в феноменальном для отечественной литературы жанре. Это сплав высококлассной художественной прозы и сюжетной эссеистики – произведения, в которых вымысел предстает как реальность, а достоверные факты производят впечатление фантасмагории. Критики отмечают не только их жанровую уникальность, блестящее языковое исполнение, но и глубину, называя их «настоящими интеллектуальными детективами», разворачивающимися на трех уровнях – художественном, философском, филологическом. Не случайно эти тексты при появлении в российской периодической печати привлекли внимание «высоколобых» литературных и культурологических журналов за рубежом. Эссе-новеллы, входящие в состав книг, переводились и публиковались в Италии, Израиле, США, Сербии, Франции и других странах. В то же время они удостоились по голосованию пользователей российского Интернета первого приза общенационального литературного конкурса «Тенета-Ринет» и дважды – в 2010 и 2011 годах – вошли в финал премии «Чеховский Дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик».
Гоголиана и другие истории - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
Катулл любил эту любовь. Он любил ее ревниво и самозабвенно. И в этом был его беспримерный подвиг. Увековечив мимоходом своих мелких потаскушек, он в полную силу таланта, отмеренного ему Небесами, воспел великую шлюху Рима Клодию – любовь свирепого всадника Целия.
Он выполнил службу в доме героя.
Встреча в Тамбове
Существо языка, открыл Хайдеггер, «мыслит, строит, любит». И, разумеется, говорит. «Язык говорит , – писал философ. – И это означает одновременно: язык говорит».
Мало того, только язык и способен это делать. Потому что «Язык по своей сути не выражение и не деятельность человека. Язык говорит».
Что же касается человека, то он «говорит только тогда, когда он соответствует языку». Но даже тогда, когда человек говорит, ничего не меняется. Потому что « единственно язык есть то, что собственно говорит. И он говорит одиноко », – утверждал Хайдеггер. Почему одиноко? Разве оно едино, это говорящее разными языками существо языка? Оно едино. И в то же время множественно. Так же, как едины и множественны индийские божества; как един и множественен Шри-Кришна, он же Атман, показавший воину Арджуне перед битвой на Поле Куру себя во всем.
Единое существо языка проявлено в разнообразных существах языка. Одно из них – существо языка Платонова .
Вся загадка Платонова в этом существе, которому Платонов всего лишь соответствовал. Но это «всего лишь» было его тайным подвигом, который он совершал не в бреду, не в бессознательном порыве, не в пылу какого-то слепого юродства, а в ясном сознании. Он был бодрым и бдительным стражником, охранявшим жизнь непостижимого существа языка Платонова, которое родилось и обитало в нем.
Не случайно и не из одного только писательского желания сохранить в неприкосновенности свой текст он подчеркнул однажды (в письме к жене из Тамбова от 1927 года) четыре слова:
«Дорогая Маруся!
Посылаю „Епифанские шлюзы“. Они проверены. Передай их немедленно кому следует. Обрати внимание Молотова и Рубановского на необходимость точного сохранения моего языка. Пусть не спутают…»
Пусть не спутают. Что это значит? Пусть не спутают, не припутают, не примешают дух какого-нибудь другого существа языка? Или это значит – пусть не спутают с ошибкой, вывертом, недоразумением то, что родилось в полном разумении и было зафиксировано безошибочно.
Платонов не был неким счастливым, блаженно наивным мастером, не ведающим, что он творит. Он ведал. И на необходимости точного сохранения своего языка настаивал именно потому, что ясно понимал: язык так еще никогда не говорил. Как ? Ответить на этот вопрос – значило бы возвыситься не только над отдельным существом языка Платонова, но и над существом языка как таковым.
Если мы признáем, что язык у Платонова доходит в описании бытия мира и живущих в нем существ до своих последних возможностей, до своих крайних пределов, где происходит увечье и уничтожение языка и одновременно выражение невыразимого, то каким языком мы должны описывать сам этот язык? Таким, который лежит уже за пределами языка. То есть никаким. За пределы выйти никто не может. «Язык могущественнее и потому весомее нас», – говорит Хайдеггер.
Рассуждать о языке Платонова (а значит, и о самом Платонове) можно только в рамках собственного, глубоко субъективного впечатления, каким бы ограниченным и неизъяснимым оно ни было. Это единственно верный путь. Всякая попытка научно-систематического, объективно-филологического суждения о языке Платонова абсолютно бессмысленна. Потому что язык Платонова, стремящийся выйти за пределы языка, не предполагает умственной и даже чувственной деятельности. Он предполагает обморочное бессловесное ви́дение существ, вещей и явлений мира.
В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования.
Это первое предложение повести «Котлован».
Что-то здесь задевает сознание; какое-то закравшееся нарушение разворачивает его, как разворачивает ледяная кочка налетевшие на нее сани. Осознать, в чем оно, это что-то , пока еще возможно, – пока не сделан следующий шаг в глубину текста. Оно – в словосочетании « тридцатилетие личной жизни» ; оно в том, что это словосочетание обладает той предельной избыточностью, которая и доводит язык до его собственных границ, туда, где брезжит иное, внеязыковое понимание смыслов; и оно, наконец, в том, что это словосочетание на самом деле не несет в себе никаких нарушений – напротив, является не просто правильным, а сверхправильным, правильным до такой степени, в какой земные существа не нуждаются: для них было бы достаточно сказать «в день тридцатилетия Вощеву дали расчет». Но «в день тридцатилетия личной жизни…» более понятно, – более понятно для каких-то других существ, которые словно ничего не знают о жизни воплощенного мира и его обитателях, но зато хорошо знают, что жизнь вне воплощения, вне личины, вне личности – не личная жизнь – никакими тридцатилетиями не измеряется. Потому что жизнь в целом – до и после личной – времени не подвластна. «Ибо не было времени, когда бы я не существовал, равно как и ты, и эти владыки народов, и в будущем все мы не прекратим существовать», – говорит «Бхагавадгита» голосом одного из таких существ.
В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда.
В этом – втором – предложении «Котлована» уже нельзя указать, в чем именно сосредоточено то непостижимое что-то , которое с корнем выворачивает сознание из почвы земного бытия, сообщая ему о земном же бытии. Что-то – здесь уже во всем и везде – в самом существе языка Платонова, которое обращено вовсе не к человеческому сознанию и изъясняется вовсе не с человеческими существами, а с существом равным себе или стоящим выше. Ему, этому высшему существу, показана жизнь в избранном сгустке вещества, который называется земным миром. И свойства именно его сознания, божественно безучастного, удаленного и всепринимающего, учитывает на каждом шагу существо языка Платонова, и в особенности там, где является смерть, которая не представляет для этого сознания трагически значительного события:
В будке лежал мертвый помощник. Его бросило головой на штырь, и в расшившийся череп просунулась медь – так он повис и умер, поливая кровью мазут на полу, – сообщает незримому существу в «Сокровенном человеке» существо языка Платонова. – Помощник стоял на коленях, разбросав синие беспомощные руки и с пришпиленной к штырю головой.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: