Алексей Самарин - Сигнализация

Оно отвергло доминанту предшествующего – сентиментальность, но тем с большей силой, не уравновешенный никаким примеряющим началом, разбушевался цинизм.

Не только либеральный сентиментализм породил «бесов» рационализма и мещанского практицизма. Семена, им посеянные, дали обильные всходы на почве нигилистического скептицизма и практицизма. Семена, им посеянные, дали обильные всходы на почве нигилистического скептицизма и абсолютной иронии. Разве Ставрогин из «Бесов» это не Понтий Пилат, равнодушно умывающий руки после осуждения Христа? Поэтому именно Ставрогин – тот идейный центр романа, из которого берут своё начало все духовные разновидности зла. Кто же он, в какую идею верует? Начнём с того, что Ставрогин явно не верит ни в одну из тех взаимоисключающих идей, которыми он успел одновременно заразить Шатова, Кириллова, Петра Верховенского. «Да разглядите внимательно, ваш ли я человек», – замечает он Петру Степановичу, а в предсмертном письме объясняет, почему он даже «для смеху, со злобы» не мог «быть тут товарищем». «Я вам только, кстати, замечу, как странность,…почему это мне все навязывают какое-то знамя?» Это уже Шатову на его призыв: «Вы, вы один могли бы поднять это знамя!». Не вполне понятной и чуждой остаётся ему и идея Кириллова: если Ставрогин и атеист, то на иной манер, нежели Кириллов; тот, страстно и яростно отвергая «богочеловека», не менее страстно и яростно утверждает «человекобога», для Ставрогина же смысл неверия полностью заключён в частице «не», вера не отрицается во имя некоторой новой позитивной идеи. «Из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и без всякой силы», – замечает он, а затем прибавляет точнейшую, характернейшую оговорку: «даже отрицание не вылилось». И в этой оговорке, может быть, сущность характера и эмоционально-ценностной ориентации Ставрогина: чтобы в самом деле что-то отрицать, надо это «что-то» ненавидеть, надо чувствовать и противопоставлять ненавидимому злу любимое добро.

Пред нами, таким образом, классическая эмоционально-ценностная ориентация законченного, завершённого ироника. Ирония как философский принцип отрицает ценности не во имя их противоположностей, а во имя универсального скепсиса; отрицание у ироника не служит оборотной стороной утверждения, а существует как абсолютная ценность, само по себе. Ставрогин-ироник неуязвим именно в силу того, что в его мироощущении нет места сколько-нибудь существенным ценностям – он не дорожит ничем: ни жизнью, ни идеей, ни репутацией.

Ставрогин, таким образом, одержим самым последним, «конечным» бесовским искушением, полным и абсолютным неприятием всех без исключения жизненных ценностей, полным и абсолютным неразличием добра и зла, отказом не от любой этической категории. Неслучайно идеи Шатова, Кириллова, Верховенского восходят к нему как к своей предтече и основе, но Ставрогин идёт глубже каждого из них в разрушении нравственного мира личности и человечества. В этом смысле его образ абсолютен, это не аллегория русского общественного сознания 60–70 годов, но всечеловеческий символ. И слова, взятые из Откровения Святого Иоанна Богослова и включённые в главу «Последнее странствование Ивана Трофимовича», не только перекликаются с образом Ставрогина, но и являются для Ф. М. Достоевского важнейшей характеристикой корней русской «бесовщины». «И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: „…Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих“».

Казалось бы, резко и принципиально отличается от позиций Верховенского, Шингалёва, Кириллова идея Шатова. Она сразу в комплексе отрицает тот набор ценностей, на который так или иначе опирались названные выше герои, – отрицает атеизм, нигилизм, социализм, рациональность. Его идея в отличие от многих других ясна и прозрачна: он верит в богоизбранность русского народа, в того Бога, того Христа, который есть исключительно атрибут русского православия: «Атеист не может быть русским… Неправославный не может быть русским… Единый народ „богоносец“ – это русский народ». Все эти рассуждения на первый взгляд весьма созвучны мировоззрению самого Достоевского. Поэтому делались попытки представить Шатова рупором авторитарной идеи в романе, своего рода положительным началом, противостоящим всем «бесам». Однако при ближайшем рассмотрении Шатов оказывается вовсе не тождественным автору… Прежде всего в том, что его вера не самостоятельна и не тверда. Будучи сначала приверженцем социализма и атеизма, Шатов затем получает от Ставрогина идею «русского бога» практически в готовом виде: «Нашего» разговора совсем и не было: был учитель, вещавший огромные слова, и был ученик, воскресший из мёртвых. Я тот ученик, а вы учитель».

Но есть и более существенный момент, отличающий веру Шатова от веры Достоевского. Ставрогин, со свойственной ему проницательностью, почти сразу же нащупывает критическую точку – не в идее самой по себе, потому что это же им и порожденная идея, а в личностном освоении идеи Шатовым: «…я хотел лишь узнать: веруете вы сами в бога или нет?

– Я верую в Россию, я верую в её православие…Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую… – залепетал в исступлении Шатов.

– А в бога? В бога?

– Я…я буду веровать в бога».

В этом для Достоевского заключена суть дела. Шатов идёт не от веры в Бога к пониманию сущности православия и русского народа, а наоборот: от идеи русской национальной исключительности в возможной вере, к желанию веры. Его роднит с Верховенским, Шингалёвым, Кирилловым рациональность идеи, и он, по-видимому, не способен, как будет сказано позднее в «Братьях Карамазовых», «возлюбить жизнь прежде его смысла». Таким образом, по мнению Ф. М. Достоевского, Шатова подстерегло одно из самых тонких бесовских искушений: возлюбить Христа не в ближнем своём, а в головной абстракции, конкретно – в нации, народе.

Таким образом, мир Ф. М. Достоевского христоцентричен. Такое убеждение явилось результатом творческих исканий и всей его жизни. Еще в юности, увидев, что политика, наука, искусство, общественное хозяйство, вместо того чтобы объединять людей, разделяют их, ибо все эти дела управляются эгоизмом и частной выгодой, соперничеством и борьбою и порождают угнетение и насилие.

Увидав и осудив то, что делается на свете, он спросил: «Что же должно сделать?» Прежде всего, представилось простое и ясное решение: лучшие люди, видящие на других и на себе чувствующие общественную неправду, должны, соединившись, восстать против нее и пересоздать общество по-своему. Первая попытка исполнить это решение привела Достоевского к эшафоту и на каторгу.