Геннадий Пискарев - Сильнее разума

Конечно, есть у нас и отсев, и закрепляемость в хозяйствах после выпуска не стопроцентная. Но, не умаляя недостатков, скажу, что основными причинами выбытия наших питомцев из колхозов и совхозов являются все же отсутствие должной заботы о них со стороны руководителей хозяйств, непредоставление им работы по специальности.

– Наша читательница из Пермской области И. Болдырева спрашивает: действительно ли выпускникам СИТУ есть отсрочка от службы в армии?

– Да, выпускникам СИТУ разрешена двухгодичная отсрочка. Но пользуются ею, к сожалению, очень немногие хозяйства. Руководители их своевременно не ставят в известность военкоматы, что такие-то и такие-то призывники – выпускники училищ. А ведь такая отсрочка добавила бы ребятам настоящего профессионального владения специальностью, надежнее связала бы их с рабочим коллективом.

Все эти элементарные истины должны быть хорошо уяснены и ребятами, и их родителями, и взрослыми наставниками. И тогда, я уверен, многие повернутся, что называется, лицом к училищу, к делам и заботам родного края.

Понимают ли нынешние руководители страны, понимая, что им не только в сафьяновых сапогах, но и в лаптях не придется ходить по российскому подворью, если они не возродят отечественное производство и не вырастят кадры (высококвалифицированных людей – как инженеров, так и специалистов массовых профессий). В небольшой толике материалов, которые привел я выше, видно, с каким трудом, упорством, любовью создавались эти кадры в течении всего бытия Советского Союза. Новый режим их уничтожил. Избиение шло тоже долго – более четверти века. Сколько же времени потребуется для возрождения? В оптимистические прогнозы властей не верится. Надежда на чудо, свершаемое по воле Божьей, как, собственно, свершается и свершался весь ход нашей истории?

Пожалуй. А мечта ведь, как уже было сказано выше, сильнее доводов разума.

Получив аттестат зрелости, в котором общий приличный вид портила единственная тройка по черчению – совершенно не усвоенный мной предмет, то ли из-за какого-то особого склада ума, то ли потому, что не имел, чертя по заданию учителя замысловатые фигуры, ни ватмана, ни белой плотной бумаги, не говоря уж об инструментах, таких как циркуль или рейсфедер. Специальную же готовальню я и во сне не видел.

Посему намерение поступить в какое-либо техническое учебное заведение отпало само по себе – там ведь везде требовалось умение понимать и создавать чертежи деталей, блоков тех или иных механизмов, машин. О гуманитарных учебных заведениях, кроме нашей Галичской культпросветшколы, мы знали мало. Учителя, а уж тем более родители, видевшие в нас подросших, способных к физической работе парней и девчат, на поступление в заведения такого толка – не то, что не ориентировали, а не заикались о них. Правда, мне одна из моих бывших учительниц, работавшая в момент окончания мною школы в упомянутой Галичской культпросветшколе, при встрече посоветовала подать заявление к ним, пообещав и определенное содействие при поступлении. Идти я туда не захотел: девчоночья работа какая-то.

Перечитав данную мне классной руководительницей Риммой Алексеевной Смирновой характеристику, я подался в военкомат, к райвоенкому узнать, в какое бы военно-морское училище порекомендовал он мне поступить. У меня забрали документы и попросили подождать вызова на медицинское освидетельствование.

Радостный вернулся домой, где меня поджидали друзья: двоюродный брат Костя Головин и сосед Коля Бонокин – тоже выпускники школы. Они сообщили, что сегодня в деревне Ощепково отмечается престольный праздник, и они намерены сходить туда погулять. Пойду ли я с ними? Какой разговор.

Пошли. Зашли в гости – к своей однокласснице – Вале Сорокиной, созревшей, пышнотелой, кареглазой брюнетке. В нее, как потом выяснится, был тайно влюблен мой двоюродный брат. Ощепковские парни, видимо, догадывались об этом и решили за девушку постоять, Поздно ночью, когда мы выходили из Валиного дома, они ослепили нас электрофонариками, а сзади другой отряд набросился на «пилатовских кавалеров» с ножами. Косте удар пришелся в шею, ему повредили какой-то нерв и рука обвисла. Коле Бонокину изрезали голову, чуть ли не скальп сняли, но черепа не пробили – отделался легко. Мне всадили самодельную финку в левую лопатку. От удара в кость она сломалась, но придись этот удар на сантиметр ниже – лежать бы мне в земле сырой в свои семнадцать лет.

В горячке, вырвавшись из окружения, мы добежали до железнодорожной станции «Бродни», откуда были отправлены в райбольницу.

Вот и такие нравы царствовали в то время в нашей стороне. Кстати, уголовного дела никто по нашему случаю не заводил, тем более, что мы никаких заявлений никуда не подавали.

На вызов военкомата я, понятно, не явился. А заживив рану, стал работать в колхозе, в котором к тому времени начинались особые перемены. На укрепление хозяйств на селе стали присылать так называемых «тридцатитысячников» – партийных, хозяйственных руководителей из городов. Помню «своего» – работника РК КПСС Стёпочкина. Ретивый был человек. Бескорыстный, свято верящий в наведение порядка в разложившейся послевоенной деревне. Сам ходил по домам, «наряжая», выгоняя людей на работу, не спал по ночам, выслеживая местных воришек, поймав коих, облагал штрафами, руганью, но в милицию никого не сдавал. У Стёпочкина была большая семья. Он всю ее перевез в деревню. Жаль, продержался он недолго. Отозвали его снова в райцентр. Через несколько лет встретил я его в городе Буе, живущим на крохотную пенсию в коммунальной квартире. Он узнал меня, подивился, что я вроде бы выбился в люди.