Дмитрий Дейч - Прелюдии и фантазии

Войдя в оранжерею, я сразу же направился к кадке с Astrophytum-ом: вчерашний росток за ночь окреп и обрёл форму. Клянусь, я бы не сумел описать её, даже если бы очень старался, поэтому даже не стану браться за это.

Скажу только, что форма эта мне показалась удивительно знакомой. Какое-то время я стоял и наблюдал за растением, всё более убеждаясь в том, что и в самом деле превосходно знаю его, хоть это знание и не поддавалось не только разумному объяснению, но даже — простому осмыслению.

Это была моя интермедия.

Послушайте, Телеманн, хочу, чтобы это было совершенно ясно: я вовсе не имею в виду, что внешняя форма растения напоминала арфу или что-то в этом роде. Я хочу сказать, что передо мной была моя интермедия, она выросла в кадке, купленной мною у Тайерса, причём — не спрашивайте, откуда я это знал — увидев её воочию, я был совершенно уверен в том, что она росла в этой кадке все три или четыре часа, пока я перекладывал её на бумагу в своём кабинете. Это была моя музыка, выглядывающая из хорошо удобренной почвы в ожидании благодарного слушателя.

Так порой предметы или воспоминания в наших снах способны принимать самые, казалось бы, неподходящие формы и очертания, оставаясь при этом собой. Позже, наяву, мы не можем объяснить, почему сахарница во сне была юбкой м-ль Пьеро, ключ от двери — змеёй, а голова Фаринелли, которую я видел однажды ночью — верхушкой горы, на которую карабкались отважные скалолазы (все они — один за другим — срывались и падали в пропасть). Возможно, когда-нибудь появится наука, которая станет исследовать наши сны подобно тому, как сегодня врачи исследуют желудок или сердце. Покамест же ночные происшествия остаются необъяснимыми, и только жалкие шарлатаны, пытаясь выдоить грош-другой, разглагольствуют на всех углах о том, что способны разгадывать тайны, которые преподносит нам лунное время суток.

Надеюсь, то, что я рассказал сейчас, не станет известно, кроме Вас, никому. Я с большой симпатией отношусь к милейшему доктору Авеллони, но я просил бы не использовать мои свидетельства в качестве материала для его научной работы. Более того, прошу уничтожить это письмо сразу после того, как Вы его прочтёте. Мне совершенно ни к чему нелепые слухи, которые немедленно просочатся в Лондон, — стоит кому-то у меня на родине узнать о том, что Гендель выращивает свою музыку в кадках.

При этом надеюсь всё же, что письмо это будет небесполезно в Ваших разысканиях, и остаюсь нижайшим покорным слугой.

Георг Фридрих Гендель.

Телеманн — Генделю, 3 июня 1736 г.

Дорогой друг!

Только что получил от вас письмо, прочёл и немедленно уничтожил его — как вы и просили. С тех пор, как я писал вам последний раз, произошло множество событий, и вот самое главное: Astrophytum погиб! Увы, погиб безвозвратно! Я не устаю оплакивать мой кактус, а вместе со мною и вся учёная клика, которая с момента его смерти наладилась что ни день устраивать скорбные паломничества в мою оранжерею.

Astrophytum зачах, тому виной — проклятые докторишки во главе с этим надутым чурбаном — Авеллони. Они, видите ли, хотели исследовать способности растения к мимикрии, при этом совершенно не учли нежную душевную конституцию нашего дружочка.

Они оскорбили и замучили его.

И всё это произошло в моём доме! Стоило мне отъехать на пару дней (меня попросили крестить сына одного из моих друзей-музыкантов, и я никак не мог отказаться), как эти беспардонные мартышки оккупировали моё жилище, выпили бочонок прекрасного ганзейского вина и убили мою мечту, чудесный цветок моей души.

Сперва они даже не потрудились объяснить, что произошло, но видя, что я настаиваю и не успокоюсь, пока не получу полный отчёт, Авеллони рассказал мне всё: он-де был убеждён, что качество и смысл музыки не имеют особого значения, мол, наш кактус примет всё, что ему ни скорми — услышит, переварит и преобразится соответственно. И они, эти исчадия, пригласили шарманщика (вы слышите, Гендель, шарманщика!), заплатили несчастному за ночь вперёд и оставили его в моей оранжерее, строго-настрого наказав играть без перерыва.

Наутро всё было кончено.

К его чести нужно добавить, что Авеллони рвал на себе волосы и даже предложил мне денежную компенсацию, но я был безутешен — ни к чему мне его медяшки, раз невозможно вернуть к жизни моё сокровище!

Ах, Гендель, если бы вы знали, как мне жаль его! Особенно теперь, после того, как я узнал вашу историю.

Возможно, если бы они догадывались, если бы они лучше представляли себе, с чем имеют дело.

Но полно стенать и хныкать.

На будущий год декан планирует экспедицию в Мексику и клятвенно обещает добыть для меня такой же точно экземпляр (разумеется, я ему ни на грош не верю).

Дорогой мой Гендель! Чем больше я думаю об этой истории, чем глубже пытаюсь понять, с чем нам довелось столкнуться, тем лучше вижу: нам нужно быть внимательными к самим себе, а уж потом искать ответы, глядя на растения или пирамиды, изучая животных или вращение небесных светил.

Временами посреди ночи я поднимаюсь — внезапно, как на парад — и долго всматриваюсь, стараясь разглядеть в сумраке завиток ускользнувшего сновидения. В такие мгновения мне чудится, что я догадываюсь о том, что случилось на самом деле, о смысле нашей встречи, и о том, что произойдёт с нами далее.

Но приходит утро, и я — как все прочие-остальные — блуждаю в потёмках, не зная ничего и ничего не понимая — ни в себе, ни в людях, ни в музыке.

Остаюсь нижайшим покорным слугой.

Георг Филипп Телеман

Мамины руки на клавишах рояля.

Почему-то из всех её пьесок, этюдов, капризов, мазурок и полонезов в памяти сохранилось только это — «Pozegnanie Ojczyzny». Она играла, конечно, очень плохо.

Никогда, ни разу не слышал я этого полонеза, сыгранного от начала до конца — без запинки.

Рояль был ужасно расстроен.

Настройщик сказал: бросьте вы это гиблое дело.

Папа не любил полонез Огинского и называл его ваша дешёвая сентиментальщина.

Мне было 12.

Он имел в виду меня с мамой, когда говорил ваша дешёвая сентиментальщина.

Наверное, он был прав. Папа был психиатр. Он знал толк в этих вещах.

Однажды он принёс домой магнитофонные записи бесед с пациентами.

(Уголовно наказуемое деяние).

Один из пациентов был уверен в том, что Луна домогается его сексуально.

Я слушал эти записи тайком от родителей — днём, когда они были на работе.

По вечерам мама играла мне.

Она смотрела в ноты пристально и немного тревожно, будто чувствовала, что вот-вот запнётся. Мне хотелось её обнять. Я сидел рядом, стараясь не двигаться. Дышать как можно реже. Не дышать.

Мама была очень хрупким существом: скрипнувший стул или звук шаркающей подошвы мог поцарапать её.