Вардан Айгекци - Басни средневековой Армении [без иллюстраций]

Много важнее вопрос, почему Мхитар дважды возвращался к праву кузнеца на первенство и оба раза подтверждал это право. Только ли потому, что его убеждала та или другая мотивировка; или потому, что право кузнеца пользоваться почетом особенно оспаривалось в это время; или же кузнецы проявляли особую настойчивость, добиваясь каких-то привилегии, преимуществ; или же, наконец, были иные причины, побуждавшие Мхитара подтверждать первенство кузнеца ссылками на разумные, материальные и каждому доступные для проверки основания? Тут не могло влиять на Мхитара уважение к какой-либо традиции или к ссылкам на давность и древность явления: мы знаем, что Мхитар нашел форму, чтобы высмеять такого рода ссылки на извечность, на незапамятную древность, изобразив беседу между старцами, увлекшимися своими воспоминаниями — воспоминаниями «старожилов».

Считывая положение кузнецов у самых разнообразных народов Востока как в Передней, так и в Средней Азии, не так уж трудно если не разъяснить, то хотя бы нащупать, почему Мхитар мог считать нужным подтвердить право кузнеца на первенство в ряду других ремесленников.

Кузнец-подковщик является одновременно коновалом. Кузнец вообще зачастую соединяет в себе железодела и знахаря. Кузнец бывает озарен и славой «ведуна», быть может потому, что очень уж многообразен и различными оттенками сверкает огонь в его горне. У кузнеца нередко бывают в народном представлении какие-то неясные связи с неясными, но не небесными силами. И потому кузнец и пользуется весом в своей деревне, а иногда и по всей округе, и часто воспринимается как такое лицо, с которым не следует быть в плохих отношениях.

А в армянском фольклоре, в древних письменных свидетельствах и в совсем недавнем быту кузнец является, помимо всего сказанного, еще и выполнителем ответственнейшей магической функции, укоренившейся до степени полного слияния с наслоенными на нее и языческими, уже не магическими, а легендарными, историческими и мифологическими представлениями и даже христианскими верованиями. Еще совсем недавно в армянской, разумеется деревенской, среде кузнец каждую пятницу, заканчивая свой трудовой день, должен был трижды крепко ударить молотом по своей ничем не занятой наковальне. Звон этих ударов был в не меньшей мере признаком, что деревня — армянская, чем заунывный отрывистый звон церковного колокола в субботний вечер. Не так легко было бы ответить на вопрос, что вызвало бы большее смущение в христианской среде в любой армянской деревне, молчание ли в субботу церковного колокола или деревянного била (если колокольный звон был воспрещен), или же тишина в кузнице при заходе солнца в пятницу. Ведь эти три удара молотом по ничем, на взгляд непосвященного, не занятой наковальне укрепляет звенья цепи, которою в преисподней был прикован нечестивый Артавазд, [2] Моисей Хоренский, II, гл. 51. звенья цепи, в течение шести дней каждой недели становившейся тоньше и слабее от стачивавшего ее лизания языками мифических «аралезов» и к вечеру в пятницу уже почти готовой разорваться; да она и разорвалась бы, если бы каждый кузнец-армянин не укреплял бы ее по пятницам своими тремя ударами молотом по наковальне.

Рационалистическая мотивировка, подтвержденная баснями 79, 81, устраняла самой своей очевидной убедительностью необходимость и целесообразность приведения каких бы то ни было иных мотивов и причин. В то же время эта мотивировка своей рационалистической убедительностью могла утишить споры в наиболее беспокойной части и городского и сельского населения и могла дать удовлетворение людям, лучше, чем кто бы то ни было, знавшим цену своим орудиям производства, своему инструменту.

Так в баснях Мхитара, в том их подборе, который связан с ремесленническим бытом, сказалась и связь выдающегося деятеля своего времени, ученого, богослова, составителя Судебника, с народными низами, и его готовность содействовать, обобщая выношенные в народных толщах истины, воспитанию не только этих низов, но и людей, которые, используя для себя труд и кузнеца, и плотника, и земледельца, и медника, и бронзодела, еще не задумались над тем, что их право на почет будет так же бесспорно только в том случае, если будет основываться на полезности для всех.

Эти обобщенные назидания Мхитара Гоша должны были, при внедрении их в сознание верхов, «великих», содействовать тому же, для чего Ильяс Низами создавал свою утопию, а Шота Руставели создавал образы витязей и прекрасных царевен, щедро одаренных высокими качествами и освобожденных от каких бы то ни было слабостей и недостатков.

Мхитара в его басенном творчестве очень волновал вопрос о войне. И это понятно. Родина Мхитара на протяжении всей своей истории выдержала столько нашествий и столько войн, земля ее так была напитана кровью своих сынов, в недавнее перед Мхитаром время вновь испытала такие потрясения, что он не мог не стремиться уберечь свою страну от новых кровопролитий.

Как и во многих других случаях, в этом вопросе басни Мхитара стоят в каком-то внутреннем соответствии со статьями его Судебника. В частности, в баснях устами Левиафана (103), а в Судебнике от своего имени Мхитар возражает против войны агрессивной, советуя избегать инициативы в провозглашении войны даже против иноплеменных.

Особо строго соблюдение требований гуманности устанавливается во всех случаях, кроме того, «если причина войны идет от иноплеменных». Не допускается штурм города, иначе как после троекратного призыва к миру. И во всех случаях налагается запрет на бессмысленное уничтожение культурных насаждений, как известно, — одно из самых тяжелых и на долгие годы разорительных последствий войны в древности и в средние века.

Басни Вардана также в ряде случаев слагаются на военные темы, и характерно, что в этом вопросе суждения басен, по преимуществу идущих из народных низов или прошедших если не на конечном этапе, то на промежуточном через народную среду, откликаются на военную тематику в общем примерно так же, как принадлежащий к иному классу, но для своего времени передовой ученый-законовед и баснописец.

Когда мы, будучи знакомы с баснями Вардана, читаем статью Судебника о сдатчиках крепости, перед нами встает образ не только куропатки из басни Мхитара, но и образы двух воинов вардановской басни (90).

Когда, зная вардановские басни, мы читаем статью Судебника, запрещающую убийство противника после того, как прекращены военные действия или объявлено перемирие, и слова статьи, ограждающей жизнь сдавшихся врагов, перед нами встает не только образ Давида Сасунского, не допускающего, с кличем: «Разве можно пленных убивать?!», охоту на заключенных в зверинце зверей, но и вардановская басня, которая в исключительно сжатой и живой, т. е. подлинно народной форме не только рисует ужасы войны, но и показывает отношение народных масс к тем нагромождениям феодальных усобиц и войн, от которых Армения страдала не меньше, чем от разрушительных вражеских нашествий (1).