Елена Кисель - К судьбе лицом

– А-а-а-а!!!

У него что – второе дыхание открылось? Или просто понял, куда его веду? Вырос впереди – громадой, пахнущей землей и потом. Булава – красная молния, блеск ударов; щит разлетелся окончательно, раскололся, будто не из металла, а глиняный…

Припер все-таки. Спиной к скале – вон, осколок какой-то в бедро тычется. Намекает, зараза, что у меня шило в одном месте – так не добавить ли?

– А что это… Кронид… что у тебя на щите было? – зубы Гигант не показывает, растягивает в усмешке тонкие губы. – Гранаты? Речка эта? Собака твоя? А я с ними… как со щитом!

И мелькнуло в глазах – алым бликом предвкушения: поступь титанов по полям асфоделей, освобождение грешников на Полях Мук, храпящая квадрига перед языками пламени, застывающие двумя изумрудами глаза: не только смертные от ужаса своей участи могут превращаться в камни…

Рано или позд…

– Никогда, – просипел я.

Меч и булава столкнулись рассветом и ночью. Брызнули искрами-звездопадом. Тяжелый шип проехался по руке, сковырнул наруч – ничего, царапина неглубокая…

В глаза Гиганту полетела горсть песка – подлый прием, каким не пользуются боги.

В ответ я получил подножку – прием, которым не пользуются боги…

– Что, бесишься, а? Бесишься? Ну, и что ты мне сделаешь, а?

– Глотку… перегрызу…

– Умеешь видеть, да, Аид? А ты посмотри мне в глаза, посмотри! Видишь – там? Это уже скоро, это уже…

– Никогда!!

Я знаю, что такое – смертный бой.

Знаю, что такое – бой смертных.

Это когда для тебя есть что-то выше бессмертия.

Я понял. Я умею. Я выбираю… выбрал.

Удар и удар. Просто меч и просто булава. Промах и… промах.

И подлые приемы, о которых ни богам, ни чудовищам не нужно даже знать.

Мы катились к смертности наперегонки – двумя сизифовыми камнями.

Так, будто венок победителя в этой гонке был свит не из асфоделя.

И мир вокруг смеялся, окрашенный алой смертностью, и где-то хохотала Лисса-безумие, потому что в этот миг я превзошел ее. Бог – и вдруг идет к смертной черте. Владыка подземного мира ломится, презирая свою божественную сущность, к черной ладье Харона! Столько веков сидел на троне, а теперь в сонмища теней решил затесаться!

«Ой, я не могу, – хрипит невидимая Лисса, хватаясь за живот. – Я ж так и знала, что не зря его столько по голове били!»

Удар – удар, махайра и булава, медь и бронза, каждый удар – шаг, и грань – вот она, грань, шагать к ней больше не надо…

Грань с размаху бросилась под ноги – верной дорогой. Разрослась и ударила обжигающая боль в мышцах, и сзади послышался тревожный шелест железных крыльев…

Все, – шевельнулись губы.

Дошел.

Смахнул со щеки темные капли. Смертная кровь всем нехороша: и на вкус, и пахнет как зараза, и после боя от нее не отмоешься…

Мы оба задыхались, глядя друг на друга. И оба смеялись.

Алкионей гоготал ликующе, вторя безумию – или охваченный безумием. Размахивал своей булавой – все успокоиться не мог. Ревел медной глоткой в небеса, не обращая внимания на то, что у самого из ран кровь хлещет.

Не замечая, что я тоже смеюсь – в третий раз за свою жизнь. Тихим, едким смехом, который обычно должен раздаваться из-за плеч.

Что, Алкионей, из-за плеч ты этого не слышишь, да? Ну так посмотри на меня и послушай.

Ты – моя погибель, Алкионей. А я буду твоей Ананкой.

Не хочешь посмотреть своей судьбе в лицо?

Он посмотрел мне в лицо. Замотал головой, отфыркиваясь.

– Ну, Кронид, ты учудил. Нарочно не придумаешь. Ведь ты же смертный теперь, как…

Смертный прямо как смертный. Хороший каламбур. Нарочно не придумаешь.

– Ты тоже.

И опять задрожал Уран, потревоженный нынче Гигантомахией – теперь от раскатов хохота. Откуда-то из необозримого далека, от Олимпа откликнулась негодующим ржанием квадрига.

Дышать становилось все труднее, и разнылась почему-то спина. Повисла рука с потяжелевшим серпом.

Алкионей оперся на булаву. Вытянул шею.

– И что? Ну, смертный. Ты посмотри на себя и посмотри на меня. Ведь я же тебя как букашку пришибу – видал? – крутанул булаву в ручищах, выпрямился, озирая меня с высоты своего роста. – Что ты без своей силы, а что я? Или думаешь, я тебя смертнее?

Он опять хотел смеяться, но в этот миг я сказал:

– Думаю, – и смех так и не взлетел к небесам, не потревожил Урана. Глупым камнем, сорвавшимся с пращи, упал на землю – мимо цели.

– И почему это?

Я проследил, как поднимается булава, чтобы вогнать меня по шею в здешнюю утоптанную почву. Из-за бьющего в спину Алкионея солнца она казалась черной – и краснотой откликались капли, срывающиеся с моей щеки.

– Потому что у меня в крови не течет яд Лернейской гидры.

Булава замерла в небе шипастой кляксой. Глупой пародией на новое созвездие.

Опусти руку – и останется висеть.

Алкионей руку не опускал: так и замер с поднятой, открывая черные заросли под мышкой.

Ему бы на плечо посмотреть, откуда вытекает кровь – отравленная, черная, пузырящаяся, напитанная лернейской смертью, посланной Гераклом…

А он смотрел на меня.

Будто чудо какое-то увидел.

Ладно бы чудовище, а то – чудо.

– Ты обманул меня!

– Это оружие смертных, – сказал я. – И мое оружие.

Ата-обман в своих чертогах подняла пухлой ручкой чашу – за невидимку. За своего ученика.

Алкионей опустил руку. Булава еще миг висела, потом упала – за его спиной. Если бы там стояла какая-нибудь Ананка – ее бы пришибло намертво.

Но Ананка Алкионея стояла перед ним: дурацкая такая Судьба в измятом и запыленном доспехе, чернота которого мешалась с алой жидкостью из ран, жидкость светлела и, кажется, начинала благоухать, хотя грань все еще была под ногами…

Ананка с опущенным серпом и тартарской чернотою взгляда.

И – прости, Алкионей, тебе, наверное, не сообщили – у твоей Ананки очень скверный характер.

Он рухнул, свивая почерневшие, дрожащие кольца змеиного тулова, и вцепился пальцами в землю, так что наши глаза оказались на одном уровне.

Открыл рот с желтоватыми зубами – черную пасть, сродни той, которая осталась за плечами.

Протянул руку – то ли схватить за горло свою судьбу, молча глядящую на него, то ли заслониться.

А может, просто от боли.

Беспомощная погибель, глядящая с колен на судьбу. Аэды сняли бы последние повязки с бедер за возможность воспеть это.

Из черного провала рта донеслось со свистом только одно:

– П-преклоняюсь…

В глазах Гиганта больше не было алых бликов – показалось в горячке боя, наверное. Они были черными. Горячими.

Полными желания существовать.

«Пусть бы правили, брат, пусть бы правили – а нам пусть бы дали жить!»

– Преклоня-а-а…

Он хрипел – надрывно, на одной ноте, протягивая руку, черная пузырящаяся кровь пропитывала пятнистую шкуру на бедрах: весь – олицетворение темного, животного ужаса…