Елена Кисель - К судьбе лицом

А подземные боги даже ближе, чем надо: я готовлюсь шагнуть вслед за кулем, в который превратился Владыка Неба.

Меня задержал Аполлон. Накидывая капюшон на голову, Стрелок встал в дверном проходе. Всмотрелся в бледную, кусающую губы Геру.

– Ты не пожелаешь нам удачи?

– Пусть ось Ананки вращается в нужную для вас сторону, – мёртвым голосом произнесла царица Олимпа.

– Мы повернём ее в нашу, – мягко и успокаивающе произнёс Кифаред.

Ананка рассыпалась из-за спины мелким смешком – чего захотели!

Путь по коридорам до внутреннего двора казался непомерно долгим. Будто одна из временных ловушек Крона раскинулась от стены к стене – и водит кругами, путает время. Одни и те же статуи, одни и те же двери, лепнина, тонкая резьба, аромат, одна, две, три спящие служанки (не думать об этом, после!), еще дверь, ещё лепнина…

Посейдон поглаживал колчан. На его плечах вызывающе золотились остатки Гефестовой сетки – получалось почти естественно. Аполлон перебирал пальцами в воздухе и что-то мурлыкал.

Наверное, представлял, какую песню сложит, когда всё будет закончено.

Вечный спутник Мусагета – незримый аэд – конечно, тоже был здесь, семенил возле похрапывающего свертка и ликующе бренчал:

После ж богатую ткань хитроумно великие взяли,

И, без почтенья обвив глупца злокозненное тело,

Мощью своею его приподняв, торопясь, в коридоры вступили.

Подвиг предчувствуя славный, ступал Посейдон Черногривый,

Путь указуя трезубцем, что волны морские колышет,

И, поднимая стихии со дна, корабли потопляет,

После же, словно зверей кровожадных и мрачнокосматых,

Он усыпляет стихии и делает тихими их, словно овцы.

Также и Феб златозарный, легко поспевая за Дедом

Морским, коридор наполняя прекрасным,

Благоуханьем своей красоты, тут ступал величаво.

Лик он сокрыл свой чудесный, подобно тому как

В тучах скрывается солнце, и страждет тогда на земле всё живое…

Он был слеп, этот аэд. Надрывался, воспевая красоту Мусагета и величие подвига – избавления Олимпа от тирании Зевса.

Иначе мог бы заметить что вслед за двумя богами идет третий. Правда, без кифары, молнии и невидимый…

Все аэды в каком-то смысле – слепцы. Они поют только об очевидном. Невидимок, которые так часто двигают великими, им не рассмотреть – потому и песни получаются хоть и красивыми, но с пеленой на глазах.

Вот они прянули в дверь, и предстал перед ними

Внутренний двор, что подобен своей красотою

Был басилевсам дворцам, ибо мрамором был он отделан

Разных цветов, и мозаикой он из камней драгоценных

Был изукрашен, которая изображала победы

Многомогучего Зевса, что ныне бесславно повергнут,

И в покрывало завернут и связан, как будто

Теленок едва лишь рожденный, который готов на продажу.

Гордую речь начал тут Посейдон Черногривый с насмешкой:

«Вскоре не будет уже здесь Тифона и яроразящего Зевса.

Волны из светлоблестящих сапфиров затопят сей двор неотступно,

Чтобы сияли они и напомнили мне бы о море».

Это сказав, подошёл он к своей колеснице богатой,

Где пенногривые кони в упряжке уже в нетерпеньи вздымались,

И, опустив в колесницу тирана, что храпом безмерным и глупым

Двор оглашал, словно вдруг бы решил напоследок

Колонны его пошатнуть и Олимп весь содрогнуть,

Руку воздел и сказал…

Аэд поперхнулся и жалобно икнул: переложить в песню то, что сказал Жеребец, не представлялось возможным.

Белая пена конских грив ошалело моталась в воздухе. Лошади не ржали – кричали, тянули в разные стороны, бешено грызли удила, рвали упряжь, нещадно избивая копытами драгоценные камни двора.

– Что ещё?! – простонал Аполлон.

Посейдон прошипел «Ничего!», зачем-то прокрутил в руке трезубец, взялся за кнут…

Правда ведь – ничего. Прекрасный день для Олимпа: воздух холодный и сладкий, как вода в лесном ручейке. Гелиос правит где-то вдалеке, от стад Нефелы отделились с десяток пухлых облачных овечек, собрались как раз над дворцом, пощипывают синеву Урана.

А лошади встают на дыбы, отворачивают морды и дрожат мелкой дрожью, и не собираются везти Громовержца в Тартар. Может быть, их лошадиные сердца не выдерживают такого кощунства.

А может, дело в том, что перед лошадьми, незримый, стоит ужас. Черный, скалящийся сотней волчьих жадных пастей, дышащий драконовым пламенем, капающий с клыков слюной…

Подземный ужас, вышедший в давние времена из кузниц Циклопов. Послушный тому, кто направляет его.

Хтоний был рад возможности не только скрывать, но еще и пугать. Он грелся у висков, впитывая в себя недоуменное апполоново «Они у тебя взбесились, что ли?» и яростное ответное Жеребца: «Сейчас взбесятся!»

Хтоний с тихой радостью принимал в себя даже мою немую, полубессильную ругань. То, чем я награждал в мыслях Гермеса, заставило бы вечного спутника Аполлона поперхнуться дважды и с заиканием петь потом еще два века.

Где ж Психопомп со своими сандалиями, когда так нужен-то, я сам не знаю, сколько смогу держать, пока они не додумаются…

Кнут прогулялся по пегим спинам раз, другой – лошади только неистовствовали сильнее. Кнут свистел: «Вперед!» Ужас шептал: «Ни с места!» – и шепот был выразительнее свиста.

– Мне сходить за моими в конюшни? – нервно хмыкнул племянник.

Посейдон промычал нечто нечленораздельное и поднял трезубец.

Приказ ударил по лошадиным спинам сильнее кнута: вперед! со всех ног! сейчас! Квадрига брата, исходя мучительным ржанием, шатнулась на меня, но в тот же миг я поднял двузубец, связав себя, его и хтоний в единое целое, в плотный кокон, за стенками которого – хищные страхи, только и ждут, чтобы наброситься и растерзать. Все кошмары подземного мира, все клыки, что есть, вся жажда крови, сколько ни отмерено, всё безмолвное, норовящее довести до безумия…

Под ногами дрогнул Олимп. Два приказа схлестнулись, заскрежетали друг о друга проверенными клинками – и лошади не выдержали, галопом пустились вскачь и от приказа, и от ужаса.

Вскачь по двору с раздирающим ржанием, волоча за собой колесницу с Зевсом. Покрывало соскользнуло до половины, и Громовержца мотало по дну колесницы из стороны в сторону. Звякали о золотое дно адамантовые цепи.

Жеребец ругался так, что наверняка до дома Мойр долетело: он не ожидал рывка, и при резком крене его сбросило с собственной колесницы. Аполлон отскочил из-под копыт грациозным, стремительным барсом, по привычке извлёк лук – наверняка хотел подстрелить одну из лошадей дяди, чтобы остановить колесницу…

– О-о-о-о, мрази! Убьюу-у-у-у!!