Екатерина Лесина - Йоллокане

- Йоллоканне... - стонет ветер, облаками свинцовыми к земле придавленный, на ветви-штыки наса-женный, дымами костров опутанный. И рвется, и крутит черные руки древесные, и ломает, выворачивая нутряною белизной наружу, раздирая щепою мелкой, разливая живицу-кровь.

- Йоллоканне, Йоллоканне, - рыдают сосны, валяться наземь, корни-коряги растопыривши. И шепчет земля, раны глиняных ям дымом затянуть пытаясь, о пощаде умоляя, о тишине да покое.

- Йоллоканне, Йоллоканне, Йоллоканне...

И вьются слова, вытягиваясь дорогой, ровной да кривою, узкой да широкой, гладкой да с колдобинами, не на земле лежащей и не в воздухе висящей. И вьется та дорога следом змеиным, блестит чешуей звездной да пахнет смолой сосновой, и тянется, то ли вверх, то ли вниз, гляди - не разглядишь, иди - и к перекрестью выйдешь, где семь дорожек вместе сходятся, сливаются, друг дружке следы прячут..

- Страаашно, - Олька ныла, третий день кряду как ныла, с того самого момента, как согласилась поучаствовать. Можно подумать, ее силой сюда тянули.

- Хоооолодно... и темноооо...

Сказать бы ей, чтоб валила на все четыре - Валька и сама б справилась - но ведь и вправду страшно, не говоря уже про то, что и холодно, и темно. Тучи небо заволокли, ветер воет, пробивается сквозь мех Валькиной шубейки, и сквозь три свитера и майку тоже, и порой кажется, что вообще нету ни шубы, ни свитеров, ни майки этой.

- А они и вправду тут пойдут? - Олька, сунув руки в рукава тулупа, поежилась. - А если где еще?

Вот дура, ну где тут в округе есть еще перекрестье семи дорог, и чтобы одна непременно прямая была, а другая - петлями по земле вихляла, третья с холма стекала, четвертая наоборот, на холм подымалась, пятая - мощеная, шестая песчаная, ну а седьмая к городу выводила. По ней и пришли: ох завтра мать и разорется, еще и за ремень схватится, ну да ничего, Валька потерпит, ей не впервой, лишь бы вышло так, как бабка говорила... лишь бы вышло. Бабка умная, бабка часто повторяла: не возьмешься, не узнаешь, вот Валька и взялась.

Растянулись вдруг тучи, небо зыркнуло лунным глазом, и заклубился, заметался ветер, пыль подымая.

- Ать-два, ать-два! - раздалось веселое. И вынырнул из ниоткуда карлик-уродец длинноносый, с колпаком шутовским, бубенчиками украшенным, с лапою куриною в левой руке и дудочкой в правой.

- Быстро-быстро и вперед, так шагает наш народ!

Следом показалась старуха на облезлой, хромающей на все четыре лапы кошке, черная птица, которая почему-то не летела, а шагала, по-военному четко отбивая шаг, ну и последним - огромный белый волк с горящими глазами.

Только б Олька не заверещала, только б не испортила!

- Тили-тили-тили-бом, скоро мы к тебе придем, - возвестил карлик, втыкая куриную лапу в землю. - Раз-два-три-четыре-пять, ты не спрячешься опять.

Как и говорила бабка, он выбрал седьмую дорогу, ту, которая вела к городу, и в три шага исчез, вместе со зверями. И только тогда Валька очнулась, всхлипнула, ущипнула себя больно-пребольно и, убедившись, что не спит, кинулась к дороге. Скользкая лапа легко вышла из мерзлой земли.

- Они же вернутся, - с ужасом просипела Олька.

Конечно, вернутся, на то и расчет.

Шито-крыто, шито-крыто, пусть сегодня водит свита, соберет пусть понемногу то, что вынесли к порогу, то, что дома позабыли, тех, кого недолюбили, отвернулись, отпустили, дымом сизым упустили, словом, делом, не-заботой... будет весела охота.

- Слышишь? - Юлька прильнула к окну. - Нет, ну скажи, ты слышишь?

- Отстань.

Обиженно хмурится. Лоб складочками морщинок, брови-домики, глазки-пуговки, ресницы-иголки, розовая помада, розовый лак на коготках и розовые заколочки в волосах. Со стразиками. Отчего-то Леву особенно бесят именно стразики, наверно, потому, что ненастоящие, как и она сама.

- Не будь букой, - обнимает, пытается поцеловать, но Лева ускользает - от нее пахнет чем-то невыносимо сладким, как вишневый компот бабушкиной закатки, который, прежде чем пить, втрое разбавить надо.

- Ну ты чего, а? - невыносимо беспомощный взгляд вызывает судорогу раздражения.

Лева поднялся, стряхнув теплые ладошки и вместе с ними длинный белый волос, прилипший к рукаву.

- Ты куда?

- Курить.

Балконная дверь преградой, ветер - пощечиной, сигаретный дым - горечью. Что это с ним? Не знает, не понимает, не хочет понимать. Пляшут тени внизу, тоскливо воет сигнализация, глухо постукивает, пытаясь отогнать ветер, штакетина. Надо будет прибить, и перед Юлькой извинится, а то как-то нехорошо вышло.

Но в комнате ее нет, и в квартире тоже, и куртка - розовая, с меховой опушкой по воротнику - тоже исчезла. Дверь приоткрыта - нарочно оставила, чтобы следом побежал. А он не побежит, не на того напала, и Лева, не решившись выглянуть, кричит:

- Уходишь? Давай, уходи, больно нужна...

- Нужна, нужна, нужна... - отзывается эхо из сумерек коридора. Тает.

Скачет кошка по дорожке, у нее хромые ножки, у нее больные ушки, не удержится старушка. Прыг-скок, черный бок, скок-прыг - залезай старик, забирайся девица, слышишь, как метелица стонет-плачет-рядится, повторяет, кажется, слово это странное:

- Йоллоканне, Йоллоканне...

Вот подвинется старушка, сядешь кошке на макушку, в ушки вцепишься руками и поедешь в Йоллоканне.

Сережа уже давно не плакал, только изредка шмыгал носом, да и то тихо-тихо, и дышать старался тоже тихо, и рот ладонями зажимал, когда какая-нибудь из теней подползала к кровати слишком близко. Тогда ему казалось, что еще немного и увидят, услышат, унюхают, сообразят, где он прячется. А если это случится - одеяло не спасет.

Стукнуло окно, протяжно заскрипела дверца шкафа, выпуская две черные полосы, которые, дотянувшись до кровати, звериными лапами легли на простыню. Сережа глубоко вдохнул, из последних сил удерживая крик, повторяя про себя:

- Нету ничего, ничего нету, мама говорит, что нету...

Слева, у окна, зашелестело, потом упало, с грохотом скатилось вниз, разбиваясь стеклянным звоном, фыркнуло и дернуло простыню. Сережа закричал, вскочил, путаясь в одеяле, бросился из комнаты и, ударившись в запертую дверь, заплакал, а в штанишках стало мокро.

Но дверь вдруг открылась, сама, с той стороны, и мама сонным голосом спросила:

- Что случилось? Сон плохой?

Он ничего не смог объяснить, только икал, размазывая сопли и слезы по лицу, и думал, что когда мама уйдет - а мама обязательно уйдет - спрятаться больше не получится.

- Господи, да ты описался? - из маминого голоса исчезла сонливость, теперь он был раздраженным и усталым. - Тебе шесть лет, Сережа, а ты писаешься в кровать. Да кому ты такой нужен будешь, а?

Больше она ничего не сказала, мама сердилась, мама не стала бы слушать про тени и звуки, и только сказала бы, что такому взрослому мальчику, как он, пора бы уже перестать придумывать всякие глупости.