Somber - Горизонты

Затем, зелёное свечение залило небеса, и песня стала сбивчивой, неестественной, пугающей. Это был не желанный свет зари, и не безмятежные вечерние сумерки. Это свечение было незваным гостем, чуждым и холодным. Не было ни какого предупреждения, ни мелькнувшего метеора в небе, ни рыка перемещаемого бурей воздуха. Лишь вспышка, что была самой смертью. Лишь давление — огромное, и сокрушающее всё пред собой. Песня была воплем миллионов голосов, некоторые из них умчались как можно дальше, а остальные были затянуты в кошмарное ничто.

Я больше не ползала, не порхала, не бегала, не копала, не пела, не пряталась, не убивала, не плавала, не спаривалась, не спала, не рожала, не вскармливала, не ликовала, и не скорбела. Я — умерла, а единственными оставшимися звуками были — безмолвие и повторяющееся эхо вопля нашей смерти. Я бросалась к ветру, к небесам, к звездам. Но не могла сбежать к ним. Я кружилась и кружилась, присоединившись к миллиардам таких же как я. Новый крошечный мир вращался вокруг старого, кружа между звездами и миром внизу, но холоден, безмолвен, и мрачен он был. Я взяла их свет, и сделала единственное что могла. Я запела.

Время шло. Мир внизу вновь расцвел зеленью. Выросла новая песнь, но эхо нашего крика продолжало существовать подобно шраму. Песнь вытеснила одну из носительниц вопля в наш мирок, и я удерживала её. Пела для неё. Успокаивала её, смягчала её боль, и гнев, с тем, чтобы, когда она вернется она была бы способна освободиться. Не излечиться… не полностью. Она навсегда останется покрыта шрамами.

Она покинула нас, а другая пришла, в машине из металла и магии. Машина приземлилась на неподвижную, безвоздушную пыль, из неё вышла путешественница, её глаза узрели звезды, и нас и величественное всеобъемлющее опустошение. Песнь была внутри неё, и внутри нас, и внутри звезд. А затем, она использовала свою силу чтобы поднять меня из пыли и поместить в коробку со множеством других. Мы страстно желали вернуться к миру внизу.

Но когда мы прибыли, то были розданы пони, чья песнь была заглушена, затем другим — кто содержал вопль внутри себя. И своим холодным металлом они царапали и изменяли мою форму и сверлили меня. Белый единорог чья песнь была также покрыта шрамами как и его тело, подобрал, и стал рассматривать меня. И хоть я пела ему, вопль в его ушах резонировал громче. И тогда, они покрыли меня пластиком так, что я не могла видеть звезд и слышать их музыку.

Я была одинока, но теперь — нет, теперь есть и другие, что поют песнь. Она отдается эхом, и шепчет, и растет, и это придает мне надежду. И другие прибывают, одна из них с песней похожей на ту что была в путешественнице, сражающейся с воплем вовне, и лелеющей песнь внутри, и она подняла меня к своим губам, а затем… укусила меня…

— Пфе… — произнесла я, придя в себя. Мне хотелось сказать что-то очень, очень важное о том, что я только что увидела. Я могла вспомнить абсолютно всё, но вот понять… на этого потребуется некоторое время. Я лежала на выдвижной кровати, и это было все, что я могла сообразить. Всё было размытым, мерцающим, и казалось, что на на окружающие предметы накладываются различные образы. Мне хотелось задавать вопросы, хотелось понять! И поэтому я важно изрекла: — Хрмбл…

— С возвращением . — Крупье… нет, не Крупье. Это молодой желтый жеребец больше не прячется за угрюмым, тощим пони, однако, он и сам был довольно-таки худощавым, а его глаза затенёнными. Помимо этого, Эхо выглядел более отчётливым, чем всё то, что находилось в поле моего зрения, поэтому, я сосредоточилась на нём. — Кое-кому и в самом деле не следовало кусать чистую, уплотнённую духовную энергию, Блекджек.

— До этого уже делала глупые вещи, — пробормотала я, гордясь последовательностью своих доводов. Прогресс! Мне потребовалась минута на то, чтобы сформулировать свой следующий вопрос. — Ты это тоже видел?

— Да , — торжественно произнёс он. — Невероятно. И я не уверен, как ещё можно это описать .

Он, отвернувшись, покачал головой.

— Для Голденблада лунный камень всегда был вторичен. Со звёздным металлом можно было работать. Создавать вещи из него, и с помощью него. А лунные камни были для него просто милыми сувенирами. — Он изучающе посмотрел на меня. — Создавалось такое впечатление, что камень почти… вспомнил тебя.

— Когда Мериголд полетела на Луну, она была беременна моей праматерью — Таро. Полагаю, что — да, вспомнил.

Она была беременна, но всё равно решилась на это, зная о вероятной опасности. Ну почему, по сравнению с ней, я была такой трусливой? Она была достаточно сильной для того, чтобы продолжить идти вперёд, зная при этом об ответственности и последствиях, которые приняла на себя, когда согласилась на заклинание суррогатного материнства, или она была эгоисткой, поставившей собственную мечту превыше жеребёнка, которого вынашивала? Я этого просто не знала.

Как же я хотела чтобы сдесь была Мама. Мне, до боли, хотелось поговорить с ней. Чувствовала ли она себя так же, когда вынашивала меня? Кобылам Стойла Девяносто Девять позволялась уходить в декретный отпуск, когда у них рождались дочери, и отпуск для восстановления работоспособности, когда рождались сыновья. А уходила ли Мама в декрет, или она была столь преданна своему долгу, что продолжала исполнять его, даже будучи беременной?

Эхо, как будто прочитав мои мысли, тихо сказал:

— Ты должна уйти, Блекджек. Покинуть Ядро. Покинуть Хуф, если придётся .

— Слишком многие полагаются на меня, — сказала я, слова мои звучали пусто и неубедительно.

— Мне нужно быть сильной и выносливой и… и довести это дело до конца.

— Даже если ценой будет твой жеребёнок? — серьёзно спросил Эхо.

Все должны платить свою цену. Какая будет моей?

Сейчас, я не могла дать ответ на этот вопрос, поэтому решила от него уклониться.

— Ты выглядишь лучше, — произнесла я с лёгкой, полной надежды, улыбкой.

— Вовсе нет. Твои чувства всё-ещё искажены постэффектами от поедания лунного камня , — произнёс он, и уставился в расплывчатую даль. — Я скоро умру, если не смогу воссоединить свои разум, дух и тело.

— Мне жаль. Его, скорее всего, уже давно нет, — произнесла я, и на его лице начало появляться выражение сильной душевной боли. — Жаль, — неубедительно пробормотала я, ведь повторение, украло смысл у этого слова.

— И мне тоже, Блекджек , — произнёс он, и шмыгнув носом. — Я не хочу умирать, Блекджек. Мне не хотелось этого, когда я был с Мародёрами. И сейчас тоже не хочется. Можно ли из-за этого назвать меня трусом?

— Нет, — негромко ответила я. — По крайне мере, я так не считаю. — Мне не хотелось думать об этом трепетании внутри моего животика, этом движении, дарующем надежду. — А меня?