Дмитрий Щербинин - Ворон

— Ну, что ты бредишь?.. Ты меня давай лечи, да этих своих козявок корми!

Так как, Фалко был в очень тяжелом состоянии, то сначала он попросил, чтобы для кормления малышей вызвали старушку. Однако, оказалось, что она уже умерла. Тогда Фалко, теряя сознание, обратился к Брогтруку:

— …Видишь — совсем я плох… Твою болезнь отогнал, но учти: потом заново Мне придется травы собирать… Я сразу рассчитал, что в забытье буду; наварил сразу на целую неделю… Запомни — на семь дней все раздели. По три раза в день корми: утром, днем, и вечером. Корми так, будто это драгоценность величайшая и очень хрупкая…

Так орк Брогтрук — этот широкоплечий здоровяк с маленькими мозгами стал нянькой для троих малышей, детей Туора. И теми же ручищами, которыми он выбивал клыки у своих подчиненных, теми же ручищами, которыми он запихивал в свою пасть куски жира — он с маленькой, хранимой в чистоте ложечки кормил этих малышей, сменял их пеленки; и сам, так как опасался кому-либо из «болванов» это поручить — эти же пеленки стирал.

Выполняя это, он хотел браниться, но каждый раз сдерживался, так как понимал, что с руганью может проявиться и какое-нибудь резкое движенье, которое повредило бы «сокровищам». Малыши поначалу боялись его приближения, их пугал исходящих от него резкий запах, однако, постепенно привыкли — знали, что раз он приближается, будет вкусная еда — и они стали смеяться, даже тянули к нему свои ручонки, начинали лепетать что-то бессвязное, но очень ласковое.

Однажды он склонился над ними, и когда они провели по его морде своими ручонками — обнажил в ухмылке клыки. Они и до клыков дотронулись, даже и подергали их. Тут один из малышей поранился о край клыка, выступила капелька крови, он заплакал. Тогда Брогтрук отдернулся, почесал в затылке, взглянул на Фалко, который в забытье шептал что-то о море. Брогтрук вновь склонился над малышами, которые, поддерживая своего братика, кричали уже втроем.

— Плохо, плохо, бруг, бруг… — пробормотал орк. — Грязный у меня клык — кровь молодая, может заразиться, заболеть. Плохо, плохо. Я бы устроил ему промывку по нашему, но не выдержит… Брурр… Хватит же кричать!.. Слушай нашу колыбельную:

От такой колыбельной, да еще пропетой по всем правилам — рычащим, злобным голосом, малыши только больше расплакались, ну а Брогтрук схватился за голову и покосился на Фалко — тот все пребывал в забытье, и мог пролежать без сознания еще многие часы…

Тогда орк открыл тот большой, окованный железом сундук, в который были сложены самые значимые из награбленных сокровищ; негромко, ворча стал в нем рыться, и, наконец, нашел подвески. Это были подвески, украшавшие некогда платье прекрасной девы из маленького, уже оставшегося в пепелищах городка. Они были по настоящему красивы: выполненные, должно быть, эльфами, а затем, каким-то образом в этот городок попавшие: то были тоненькие золотые цепочки в окончании которых белые и легкие, словно лебеди, красовались корабли.

И он проковылял к плачущим младенцам, склонился над их колыбелью, и стал раскачивать над ними один из корабликов. Раскачивал он его слишком сильно, и только напугал их — и они больше расплакались. Тогда Брогтрук стал раскачивать плавно, и приговаривал:

— …Вот плывет кораблик!.. Елфов! Плывет, плывет… а тут мы его — Бух! — с этими словами он уткнул когтем в корабль, и стал его опускать к младенцам, показывая, что «елфийский корабль потоплен Брогтруком».

Малыши прекратили плакать; один из них улыбнулся; издал звук: «Уа!» — ударил маленькой свой ладошкой по кораблику, и тот, к восторгу его братьев, вновь принялся раскачиваться. Они залились звонким смехом, и теперь толкали его ладошками, наблюдали сияющими глазками…

Брогтрук приговаривал:

— Так то их: топи елфов! Бух по нему! Бух! Так ему!.. — тут он, считая, что тем веселит их, разразился отборнейшей бранью, и добавил. — Ну вот пошел ко дну! — после чего опустил кораблик на грудь одного из малышей…

Про ранку он забыл — никакой болезни не вышло, ибо, если и попала, что маленькому в кровь, то кровь была сильна и без труда справилась с этой отравой.

Брогтруку понравилось веселить малышей. До этого он все скучал: перебирал сокровища, точил клыки, ругался… — теперь появилось занятие совершенно для него необычайное; за которым он коротал время и совсем не чувствовал прежней скуки.

Нельзя сказать, что в сердце орка пробудилась вдруг нежность, отеческая забота, или что-то в этом роде; но что-то в самой глубине его все-таки дрогнуло. Он не понимал, что это так начинает колоть в его груди, и почему жирные губы его кривятся в улыбку, когда малыши так задорно начинают смеяться; не понимал он, и почему, не хочется отходить от них, а все слушать и слушать этот смех. Постепенно, он придумал даже нечто похожее на представление, в котором участвовал, как рассказчик он, а, также, всевозможные украшения-фигурки выбранные им из сундука. В представлении этом, рассказывалось про славу орочьего рода, про то, как пошли они воевать с эльфами, как победили и вернулись с добычей, и как праздновали победу. Получилось совсем не страшно, а, даже, смешно — малыши смеялись и над гримасами Брогтрука, и над движеньем фигурок, в его лапах. Орк же, поначалу, уделявший главное место в этом «представлении» — битве с «елфами», и пиру — со временем, все больше внимания стал уделять описанию похода — как они шли, как переходили через равнины, стал описывать «елфийский» город, и с каждым разом описание это обрастало все новыми деталями.

Однажды, он так увлекся, что заговорился, описывая этот город, на целый час. Его речь была довольно сбивчива, временами — бессвязна; было много грубых слов — но, однако ж, его, как прорвало — и описывал, и описывал он стены, башни, виднеющиеся за ними сады; сияющие купола…

В конце концов он совсем сбился, забормотал:

— …Была радуга!.. Нет — эта гадкая радуга только днем светит, и от нее жжет в глазах! Нет — днем мы не могли видеть того города — значит — ночью…

Но, все-таки, в эти минуты Брогтруку казалось, что видел он эльфийский город именно днем, да в такую ясную погоду, что ни один орк не выдержал бы. Он начал было рассказывать, как начался штурм, однако тут что-то похожее на печаль промелькнуло в его глазах. Он еще продолжал водить перед глазами малышей золотистого дракончика символизирующего стенобитное орудие, однако, уже ничего не говорил.

И вот, задумавшись, он припомнил, что, вроде бы, видел нечто подобное ушедшей ночью; что стоял он на холме, созерцал прекрасный город, а время суток… небо было по дневному ясное, солнечное; однако, вместе с солнечным светом уживались и звезды, и было их так много, как бывает только в самые чистые ночи; и радуга была… И еще — он ясно вспомнил, что во сне никто рядом с ним не кричал, и оглядевшись, он увидел изогнувшееся причудливыми формами — то арками, то колоннами плато. За воротам города виделись сады, дворцы, нежные голоса звали его, и он чувствовал себя младенцем — он летел к этим голосам…